от военного паритета с советским режимом, меняя положение в свою пользу. Необходимо развернуть и непрерывно наращивать новые и мощные виды оружия ракетно-космического комплекса; вовлечь в этот процесс огромные экономические ресурсы Запада и заставить Советы понять, что их хозяйственный потенциал слишком слаб и уже сегодня обескровлен гигантскими затратами на вооружения. Собственно, они это и так понимают, не понимаем этого мы, на Западе. Так или иначе, новая стратегия, которая должна открыть новый круг глобального соревнования двух военных систем, заставит Советы сойти с дистанции. Пользуясь вполне точными выкладками, можно показать, что при таком развитии событий советскому режиму останется пять — семь лет до полного его краха.
Вот, оказывается, о чем Агеев говорил, когда сидели мы у костра! — об этой вот «руке из космоса», которая должна была помочь благословенному режиму рухнуть.
Он закончил, и в нарушение всех академических правил шквал возмущенных реплик, вопросов, восклицаний — чудовищно! самоубийственно! антигуманно! — обрушился на Агеева. Он же стоял за кафедрой непоколебимо, у него был вид капитана, стоящего на мостике фрегата под неприятельским обстрелом. Кто-то сказал: «провокация», — верно, ответил Агеев, это провокативная стратегия. Но откажемся от гипноза слов. Эта стратегия ведет к переустройству мировых взаимоотношений, — вот суть дела.
Да, идея Агеева выглядела «чудовищной», «антигуманной». Прошло, однако, немного времени, и прямое воплощение того, о чем говорил Агеев, можно было увидеть в знаменитом рейгановском проекте «Звездные войны», который быстро заставил советское руководство осознать, что страна не может принять этот вызов — состязаться с Америкой в создании мощной космической системы обороны и нападения. Агеевская «рука из космоса», не раз говорил я себе по мере знакомства с тем, что становилось известно о «стратегической оборонной инициативе». И думал даже: уж не побывал ли Агеев в советниках у Рейгана?
Меж тем возмутитель спокойствия смог наконец покинуть кафедру. Он сел где-то в первых рядах, и я старался не терять его спину из виду, предвкушая тот миг, когда подойду к нему. Едва был объявлен перерыв, я быстро прошел вперед и остановился в растерянности: Агеева не было. Выбежал из аудитории — коридор был пуст. Я бросился к наружной двери, поспешил во двор, вернулся — все напрасно: он исчез. Догадавшись подойти к столику регистрации, я спросил, не скажут ли мне, где остановился профессор Агеев? «К сожалению, он не мог остаться на второй день, — услышал я в ответ. — Он прямо сейчас направился в аэропорт».
Я вернулся в Лондон. Получил свои гранки и стал читать их, сидя в издательстве. Как-то в комнату вошел редактор вместе с пожилым джентльменом, который был представлен мне, как рецензент моей рукописи. Он сказал, что очень хотел со мной встретиться и рад нашему знакомству. Нам принесли хороший кофе. Мы беседовали больше часу. Он говорил на отличном русском языке. О себе он рассказал, что во время войны был летчиком, некоторое время провел на русском фронте, обучая советских «товарищей по оружию» — эти слова произнес он с удовольствием и особой акцентацией — летать на английских машинах, и на них, в составе русских экипажей, совершил немало боевых вылетов. О своих русских товарищах он вспоминал с восхищением. После войны он был помощником военного атташе в британском посольстве в Москве. Военная выправка в нем явно чувствовалась. Через день мы встретились еще раз. Он расспрашивал о Москве, о России, — его интересовало все, и трудно сказать, чего только мы не коснулись, — от нового балетного спектакля в Большом до диссидентской «Хроники» и до очередного провала с урожаем зерновых. Разнообразие его вопросов, как и способность слушать с неослабным вниманием все, о чем ни говорилось, навели меня на мысль, что я беседую не только с бывшим дипломатом, но с человеком, который и сейчас продолжает служить британской короне. Я рассказал о нелегально выполненной работе группы молодых московских математиков-экономистов, которые показали, сколь близко к катастрофе советское хозяйство. При этом я смог назвать несколько цифр. Он был явно под впечатлением от услышанного и с энтузиазмом стал благодарить меня. Тут я кстати сказал, что участвовал в гарвардском симпозиуме, где слышал весьма интересное выступление, и назвал Агеева. «О, Агеев! — воскликнул мой собеседник. — Оригинальная личность». «Вы что-то знаете о нем?» — спросил я, вероятно, не скрыв своего волнения. «Кое-что, — ответил он и посмотрел на меня: — Он вас интересует?» «Очень», — признался я. Он подумал и сказал: «Я, кажется, смогу подарить вам копию одного частного письма. Его адресат уже, к сожалению, умер, и я как раз занимаюсь разборкой его архива. Думаю, что его наследники не будут возражать, если я дам вам эти несколько страниц».
Днем позже я держал письмо в руках. А уже в Израиле у меня оказался еще один документ. В Иерусалимском университете я встретил молодого профессора-слависта из Италии, который заканчивал свой свободный от преподавания год («саббатикал») и собирался возвращаться к себе домой. Нечто телепатическое сказалось в том, как в нашем разговоре возникло имя Агеева. Итальянский славист посетовал на свое недостаточное знание русского языка и со вздохом сказал: «Несколько лет назад я работал с одним замечательным русским…» Во мне отозвалось: Агеев. И зная, что услышу сейчас это имя, произнес: «Его звали…» «Да, Агеев», — сказал мой новый знакомый и растерянно стал смотреть на меня. Потом спросил: «Вы с ним знакомы? Где он?» Я рассказал то, что мог, показал письмо, привезенное из Лондона. Оно моего итальянца сильно взволновало. Он сказал, что у него есть запись в дневнике — рассказ об Агееве, он посильно переведет эту запись на русский и пришлет мне.
Скоро передо мной лежали и лондонское письмо, и дневниковый рассказ итальянского профессора. Письмо я перевел с английского и получил разрешение поступить с ним по своему усмотрению при условии, что имена в нем будут изменены. Такое же разрешение дал мне и автор дневника. Я сделал необходимую стилистическую правку этих рассказов об Агееве и дал им названия. Оба рассказа приводятся ниже.
Солдат в крови
Дорогой Хьюго,
Ты прекрасно знаешь, что никто так глубоко не сожалеет о твоей отставке, как твой старый друг Энтони. Меня отнюдь не утешают те слова, которые ты со своей всегдашней самоиронией сказал мне, когда мы говорили по телефону во вторник вечером. Я тоже старый собачник, и позволю себе заметить, что не только старую собаку надо хорошо раздразнить, чтобы она наконец залаяла, как ты сказал, невесело смеясь при этом, но надо здорово раздразнить и ее старика-хозяина, чтобы
