Господь, ущедри и помилуй: Не дай мне умереть зимой И лечь в холодную могилу Под душной крышей ледяной…
Увы, все вышло именно так, как он боялся. 13 ноября, в понедельник, в Казанском соборе отслужили панихиду. Земля на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры уже была припорошена снегом, и ее смерзшиеся комья громко стучали по крышке гроба… Первым горсть земли в могилу бросил, тяжело нагнувшись, князь Павел Петрович Вяземский, потом подошли его жена Мария Аркадьевна, сын, 24-летний поручик князь Петр Павлович и плачущая графиня Екатерина Павловна Шереметева, которую поддерживал под локоть муж, бледный, с покрасневшими глазами граф Сергей Дмитриевич. Были Я.К. Грот, М.И. Сухомлинов, романист Г.П. Данилевский, писатель и цензор Н.А. Ратынский, фольклорист Т.И. Филиппов, несколько университетских профессоров… На народную манифестацию, как во время похорон Некрасова, это никак не походило, и газеты отметили: «Было больно видеть, с каким хладнокровием отнеслось наше литературное и ученое общество к кончине человека, игравшего такую видную роль в истории нашей литературы и нашего просвещения».
Смерть Вяземского и в самом деле прошла в русской литературе почти незамеченной. Символичным кажется то, что в некрологах трех ведущих изданий тех лет — «Санкт-Петербургских ведомостей», «Голоса» и «Нового времени» — дата рождения покойного князя, словно по уговору, была переврана: 12 июня вместо 12 июля… Большие некрологи поместили также «Живописное обозрение», «Всемирная иллюстрация», «Журнал Министерства народного просвещения». И хотя пресса хором писала о «маститом поэте», который «сошел в могилу на 87-м году честной, светлой жизни», о «последнем представителе блестящего пушкинского периода нашей литературы», скорби за этими строками не чувствовалось и не было.
Вяземский не дожил нескольких недель до выхода в свет первого тома Полного собрания сочинений. Старого князя похоронили недалеко от Карамзина, Жуковского, Баратынского, Козлова, Крылова, Гнедича и Плетнева. В 1886 году рядом с мужем и дочерью упокоилась Вера Федоровна, дожившая до девяноста шести лет. Она тоже умерла в Баден-Бадене. На надгробном камне Вяземских — слова из Нагорной проповеди: «Блаженны милостивии, ибо те помилованы будут». И еще надпись: «Господи, помилуй нас!»
* * *
За полтора года до смерти, 20 февраля 1876 года, Вяземский писал из Гомбурга своей знакомой Екатерине Дмитриевне Милютиной: «Вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках. В жизни моей нет, или слишком мало действия. Я не действующее лицо: разве чувствующее. Я никогда и ни в чем не был двигатель: был только рефлектор, и много, что указатель. С этим не далеко уйдешь в составлении мемуаров. Узнавайте меня в живописи моей, когда пишу чужие портреты с натуры. В чужой натуре отыщется и проглянет и моя натура, хоть в профиль. Чем богат, тем и рад. Фасы моей от меня не требуйте. Бог фасы мне не дал. А дал мне только несколько профилей».
Кто лучше знал этого нервного, пылкого, сдержанного, суховатого, чувствительного, удачливо-неудачливого, непостижимого человека, чем он сам?.. О том, что его биография невозможна в принципе, князь говорил неоднократно. Напрасны попытки найти логику в «записной книжке, / Где жизнь играет роль писца», в перемешанных «летучих листках» — в лучшем случае выйдет лишь «загадочная сказка». Да и недостойны листки того, чтобы разглаживать их и подшивать аккуратно — все равно в лотерее жизни выпал проигрышный нумер, цели никакой не было, ничего великого не совершено, и никому Вяземский не может служить примером…
Но не сам ли он писал Александру Тургеневу в сентябре 1820-го: «Я отзовусь у добрых и счастливейших людей. Я мало означил шагов на пути своего незначительного бытия, но шаг-другой останется впечатленным»? И не он ли полвека спустя обмолвился в последних строках «постскриптума» к четверостишью «Игрок задорный, рок насмешливый и злобный…»:
Но все же, может быть, рожден я не напрасно, В семье людей не всем, быть может, я чужой, И хоть одна душа откликнулась согласно На улетающий минутный голос мой.
«Улетающий минутный голос» его был, к счастью, расслышан следующими поколениями. Живут в русской литературе стихи Вяземского — их читают, цитируют, их принимают или отрицают. Не ослабевает интерес к записным книжкам князя — только в 1990-х годах они выдержали несколько переизданий. Оставили памятный след в России потомки Вяземского — сын, внучка, правнук, праправнук. Учреждена литературная премия его имени. Появились работы и о самом Вяземском — первые исследования «загадочной сказки»… И хотя до сих пор предпринимаются попытки уложить его в рамки «пушкинского круга» или раздергать на созвучные нынешнему дню политические цитаты, все же пора признать, что и без всякой «фасы», без всякой поучительной «морали», без всякой «актуальности» или «неактуальности» князь — одна из самых привлекательных личностей русской истории. Он имеет полное право на нашу любовь и благодарную память. И поистине удивительно, что Москва, в последние годы с легкостью воздвигающая памятники и дающая многие славные имена своим улицам, до сих пор не вспомнила об одном из самых славных своих сыновей.
«Счастливый Вяземский, завидую тебе», — написал когда-то Пушкин. «Счастливый Вяземский» — вослед ему назвал Владислав Ходасевич статью, опубликованную к 50-летию со дня смерти князя. Конечно, не следует понимать эпитет «счастливый» слишком буквально — Мафусаилов век Вяземского был все же скорее горестным, чем радостным. Болезни, смерть детей и друзей, постылое долголетие… Но все же — он родился в России, в Москве; он был любим многими, видел многое, изведал все возможные оттенки человеческих страстей. Им написаны «Первый снег» и «Цветок», «Фон-Визин» и «Записные книжки». Он занимает разговором Татьяну в «Евгении Онегине». Это ли не счастье?.. Счастливый Вяземский…
