вас обслуживает макс!
Арни указал мне жестом на другой конец кушетки, и я сел.
Сам Арни опустился в желтое кожаное кресло и скрестил ноги.
– Бартоломью, эта желтая комната – цитадель речевого общения. Что бы вы ни сказали в этой желтой комнате, останется в этой желтой комнате, так что вы можете говорить здесь свободно все, что пожелаете. Здесь вы в безопасности. Но в ответ я прошу вас быть рыцарем доверия. Хранителем секретов. Священной чашей, хранящей тайны, которые Макс доверит вам. А мы будем хранителями того, что скажете вы. Вы готовы помочь нам защитить нашу цитадель, Бартоломью? Можете стать рыцарем доверия?
– Алё, какого хрена? – прошептал Макс прежде, чем я успел ответить. Обернувшись к нему, я увидел, что он качает головой.
– Макс, вы хотели бы сказать что-нибудь?
– Это никакая не долбаная цитадель, Арни. Избавьте нас от этой хренотени.
– Ну хорошо, Макс. Может быть, вы скажете несколько приветственных вводных слов для Бартоломью?
– На хрен нужны эти приветственные слова?
– Вы увидите, Бартоломью, что, несмотря на кажущуюся неприветливость, у Макса нежная душа, и именно поэтому мы решили объединить вас в группу.
Я, должно быть, удивленно приподнял брови или сделал что-то еще, потому что Арни сказал:
– У вас немного растерянный вид.
– А что мы здесь делаем? – спросил я. – Это что-то вроде консультаций с Венди?
– Хороший вопрос, – откликнулся Макс. – Замечательный долбаный вопрос! – При этом он с серьезным видом кивал, так что вроде бы не смеялся надо мной.
– Да, – согласился Арни. – Желтая комната для того и существует, чтобы вы говорили все, что думаете. Но сегодня наша цель – объединить вас в группу, чтобы вы могли поддерживать друг друга в процессе переживания утраты.
Макс с шумом выдохнул.
– Макс, вы не расскажете Бартоломью о своей утрате?
Макс выдохнул с еще большим шумом.
– Ма-акс!
Макс секунд пятнадцать, если не больше, смотрел в потолок и сжимал колени руками, затем сказал:
– Алиса была моим лучшим другом, а теперь, блин, умерла.
– Да, Макс. Я глубоко сожалею об этом, – сказал Арни.
– Алё, это вы ее, что ли, убили?
– Нет, конечно.
– Тогда о чем вы, блин, сожалеете?
– Я сожалею о вашей потере. Я сожалею, что вам приходится испытывать на себе процесс переживания утраты. Я сожалею, что Алиса не утешает вас, как прежде, и надеюсь, что вы справитесь с этим и найдете в себе силы жить дальше.
– Алё, работу я и не прерывал.
– Может быть, вам как раз следовало бы прерваться на несколько дней.
– На хрен это надо?
– Бартоломью, скажите нам, пожалуйста, о чем вы горюете.
– Моя мать умерла от рака.
– От рака? – воскликнул Макс, повернувшись ко мне с широко раскрытыми глазами.
– Да, от рака мозга. Врачи сказали, что он как спрут со щупальцами, которые…
– На хрен рак! Моя Алиса тоже умерла от него. На хрен рак, на хрен!
– А вы что чувствуете по отношению к раку, Бартоломью?
– Ну… не знаю… Он мне не нравится. Мама умерла от него.
– Желтая комната – надежное место, – сказал Арни. – Вы можете выражать здесь свои чувства более энергично, если хотите. Здесь не надо быть вежливым, как в реальном мире, за стенами этой желтой комнаты. Не забывайте: это цитадель речевого общения.
– На хрен рак! – выпалил Макс.
Я кивнул, соглашаясь.
– Что вы чувствовали, Бартоломью, после того как ваша мама умерла? – спросил Арни.
– Это долбаный ад, да? – сказал Макс. – Долбаный ад!
– Ну… я старался приспособиться. Я очень любил маму. Она была мне не только матерью, но и близким другом. Но в конце она была немного не в себе. Она изменилась.
– Алиса тоже изменилась, – сказал Макс. – Она стала пи́сать повсюду – на кровать, на мою одежду, на кушетку. Из-за этого долбаного пи́сания я понял, что с ней что-то не то. Она, по-видимому, лишилась долбаного рассудка.
– У мамы тоже такое было. Ей приходилось надевать памперсы.
– На хрен рак.
– Да, – сказал я.
– Макс, может быть, вы скажете Бартоломью, о чем вы больше всего жалеете после смерти Алисы?
Макс посмотрел на потолок, и мне показалось, что он вот-вот расплачется.
Наконец он снова с шумом выдохнул воздух сквозь зубы, как проколотая камера, пальцем подтолкнул кверху сползающие с носа гигантские очки и сказал:
– Я, блин, жалею о том, что никто не встречает меня дома, когда я возвращаюсь после позднего сеанса, а моя сестра, блин, спит. Алиса всегда ждала меня. Всегда, блин. Я жалею о том, что никто не сидит у меня на коленях, когда я смотрю телевизор, и не урчит, когда я чешу ее за долбаным ухом. Мне жаль, что никто не проводит больше целые дни на подоконнике, нежась на долбаном солнце.
– Погодите… Я не понимаю, – сказал я.
– Что вы не понимаете? – спросил Арни.
– О ком вы говорите, Макс?
– О долбаной Алисе!
– А кем она была вам?
– Она была для меня, блин, всем. Пятнадцать долбаных лет.
– Значит, она была… вашей женой?
– Алё, какого хрена? – взвился Макс. Лицо его покраснело, будто я обварил его кипятком. – Вы что, думаете, я какой-нибудь долбаный раздолбай?
– Не горячитесь, Макс, – вмешался Арни. – Бартоломью не знает, что Алиса была кошкой.
– Я же сказал, что она сидела целыми днями на подоконнике!
– Люди тоже могут сидеть на подоконнике, – сказал я.
Макс махнул рукой и сказал:
– Я, блин, очень тоскую по Алисе и не стесняюсь говорить это, особенно в этой долбаной желтой комнате, где полагается переживать открыто. Она была пестрой расцветки, блин, и была предана мне больше, чем какой-нибудь долбаный человек когда-либо. Мне начхать, что она была кошкой. На хрен! Мне ее не хватает. И знаете, что я скажу вам?
– Скажите, скажите, – оживился Арни. – Скажите все, что вы думаете. Мы слушаем. Вам надо выговориться. Это надежное место.
– Вам, блин, ровным счетом наплевать на мою долбаную дохлую кошку, – сказал мне Макс и вытер глаза. – Какого хрена, алё?
Тут Вы, Ричард Гир, прошептали мне на ухо… или, может быть, я притворился, что Вы прошептали это мне прямо в ухо, а сам просто думал, что сказал бы и сделал бы Ричард Гир на моем месте. Вы прошептали: «Попроси его рассказать тебе о его кошке. Ему станет легче. Прояви сочувствие. Вспомни, чему учит далай-лама».
