Наверху молодцов двадцать во главе с Камчаткой, ставшим есаулом, цепочкой побежали по жидкому рассветному осиннику вправо, в обход видневшегося сквозь деревья в отдалении серебряного завода. Изрядный был завод: с рубленой высокой городьбой, с четырьмя сторожевыми башнями, с тремя трубами, две из которых легонько дымили. Солнце, к счастью, вставало за их спинами. Из-за Волги, — так что они отсюда всё видели, а их оттуда не могли видеть, оно слепило. Ещё человек пятнадцать, рассыпавшись, с безразличным видом неторопливо пошли к заводу напрямую через осинник. А остальные по-над самым обрывом влево, то есть обходили завод слева, где были ворота. С ними бежал и калмык Ока — низкорослый, плоский телом, и с лицом, подобным блину, с косыми надрезами-щёлочками глаз. Он был здешний, из шубинской конюшни. Иван и Заря спознались с ним ещё прошлой осенью в, Москве, куда шубинские конюхи пригоняли хозяину таких же рослых серых коней, каких Иван увёл когда-то из его замоскворецкой усадьбы вместе с берлином.
Этот знатный вельможа, сам того, конечно, не ведая, уже года три не давал Ивану покоя. Сначала-то, увидев его в стоявшей роскошной карете, просто удивился, что такой молодой мужик, чуть ли не его ровесник, настолько холён, расфуфырен и разукрашен. Был холёней, расфуфыренней любой вельможнейшей барыни: и нарумянен, и парик завит-перезавит, и мушки на перепудренном лице, и подведённые глаза. Точно кукла. И при этом ещё сам собою в той карете любовался: крашеные ногти и огромные перстни на руках разглядывал, что-то на животе и на коленях оправлял, разглаживал — и голову то так наклонял, то этак. Никогда таких противно-манерных мужиков не видел. А на то, что за окнами кареты творилось, — никакого внимания, ни разу не глянул. Ждал, видно, кого-то близ Всех Святых на Кулишках. «Неужели такого можно любить? — подумал Иван. — Она же красавица!» Это про дочь Петра Великого царевну Елизавету, любовником которой был этот Шубин. «Хотя вообще-то крупный, морда красивая, но как кривляется-то, глуп, что ль?» Страшно захотелось ковырнуть эту куклу, потрясти. И чем больше уходило времени, чем больше он видел этого счастливчика, тем тот всё больше раздражал его и тем сильнее хотелось колупнуть его так, чтобы задрожал и заохал, и он уже подбирался и щупал его московскую усадьбу не раз, но всё не сильно. И вот этот калмык, рассказавший про усадьбу Шубина в Работках, на которую, как оказалось, давно точил зуб и Заря, говоривший и про серебряный завод, про великие богатства и где они хранятся. Ока обещался помочь и, предупреждённый загодя нарочным, последние ночи ждал их на берегу выше Работков. Само-то село начиналось за заводом и тянулось по-над Волгой версты на полторы и заканчивалось усадьбой Шубина с огромным домом и огромным парком.
Подбежали к опоясанным железами заводским воротам как раз в тот момент, когда из них выезжала пустая телега.
— У-у-у-у! А-а-а-а! Гы-ы-ы-ы! Ма-а-ть тв-о-ою-ю-ю!..
Крик! Свист! Визг! Топот! Грохот!
С двух сторон — мимо лошади. Пыль вихрем. Лошадь на дыбки, телега кувырком. Мужик отлетел сажени на три и шмякнулся обземь. А двое их уже держат пистолеты у грудей двоих воротных сторожей, а третий сгрёб и потащил вон их ружья. А остальные горохом по двору, меж всеми строениями, тараном во все двери, и, не переставая блажить, свистеть и матюгаться, оружием выталкивали, кого находили, наружу, в середину двора. Пару раз всего и пальнули, пугая вырывавшихся.
Дверь же в контору двухэтажную, которая была нужнее всего, успели перед самыми их носами запереть изнутри. Не поспели! Потолкали её плечами — крепка! — а из верхнего ближнего окна — жах! жах! — из пистолей.
— Ах та-а-ак! Кто там? — крикнул Заря согнанным в середину двора заводским. Но ответов не услышал, потому что ватага такую пальбу по тем окнам открыла, что пришлось головы прикрывать от брызнувших во все стороны осколков стекла и щепы. Мигом приволокли откуда-то бревно. Подозвали нескольких заводских, велели и им раскачивать бревно, круша дверь. Из разбитых стрельбой окон уже не стреляли, и когда расколовшаяся дверь с грохотом рухнула, и Заря, Иван и ещё несколько человек взбежали по лестнице наверх, в большой комнате на них кинулся со шпагой всего один человек — худой, молодой, шибко чернявый и очень нарядно одетый кавказец. Это они потом его разглядели. А когда тот со шпагой-то ринулся, Михаил только-только успел бок выгнуть, но малость она кафтан ему всё же порезала, и Ивану пришлось сзади ногой садануть чернявого, чтоб отлетел, и тут Заря шпагу у него и вышиб. И несколько крепких затрещин они ему ввесили. А кавказец этот вдруг в петушиный крик:
— Не сметь мэне касаться, вор! Павешу!
Извивается с заломленными руками и орёт:
«Павешу!»
Иван хохотнул:
— Высечь!
Заря тоже хохотнул и кивнул.
С чернявого сорвали светло-зелёные штаны — его держали уже четверо, — кто-то сунул Ивану ножны от шпаги, и он с ходу хлестанул ими по голому белому поджарому заду. Хлестанул так, что взвывший белугой чернявый чуть не сбросил с себя всех четырёх державших, а его большие чёрные, полные ужаса и боли глаза полезли из орбит. Иван хлестанул ещё, да с оттяжкой, да рядом с красной полосой, проступившей на заднице.
— Па-ве-шу! Сопляк!
Вой чернявого превратился в истошный рвущийся визг. Иван хлестал. Тот перестал дёргаться и стихал, только вздрагивал, обмякший, повисший на руках державших. Помутневшие глаза его закрывались. Задница ало полыхала. Текла кровь. Тут привели прятавшихся в конторском чулане управителя завода, писца и мастера. При них было ружьё и два пистолета. Иван перестал бить. А пожилой грузный управитель, увидав, что сделали с чернявым, охнул и гневно закричал:
— Окаянные! Ужо вам! Это же князь! Грузинский князь! Гость хозяина... Ваша светлость! Ваша светлость!..
Заря саданул управителю в ухо:
— Шас!
Тот съёжился, стих.
Иван вспомнил, что после первого взвоя грузинец действительно визжал: «Я — кназ! Кназ!.. Нэлзя!»
«Князей ещё не порол — славно!.. Па-ве-шу! Повесишь, сопляк!»
— Гнать! — рыкнул Заря, показав во двор.
— Без порток! — хохотнул Иван.
— Шас! За ворота!
Управитель дёрнулся было умолять, чтоб пожалели князька, но, натолкнувшись на свирепый взгляд Зари, снова съёжился, промолчал.
А истерзанный, очумевший от боли грузинец, видимо, ничего толком уже не воображал и только боялся, чтоб больше не били, и потому заковылял без штанов между потащившими его вниз.
— Живей! Живей! — заторопил Заря, когда обшарившие контору притащили наверх два сундучка, полных серебряных монет, и мешок с медными деньгами, и золотые в кожаном мешочке, груду новенькой сияющей серебряной посуды, серебряные слитки. Калмык верно сказал: завод был богатейший — взяли хорошо. А во двор молодцы и несколько бочонков вина откуда-то выкатили. Работные холопы-то все там стояли, человек с тридцать. В сермяге, в холсте да в рванье, конечно. Говорили молодцам, что им бы сбегать за печами приглядеть, но те не пускали, и они стояли, глядели, как вывели из конторы этого шатающегося мальчишку-князька с голой исполосованной кровоточащей жопой и мотающимся волосатым мужским хозяйством и вытолкали за ворота, на дорогу и он стоял там сколько-то без движения. Глядели, как бегали с сундучками, мешками и тяжеленными узлами мимо этого голозадого, унося их на Волгу, и бочонки с вином туда же укатили, потом вывели связанных управителя, писца и мастера серебряного, поставили вместе с работными и предупредили, что ворота запрут, но за тыном и за ними будут их люди, и коли кто станет блажить или попытается выбраться наружу, — завод подожгут. И у ворот, и вдоль тына, и возле связанных сторожей воротных и башенных соломы натрусили.
