Книга Родовая земля - Александр Донских

Ко дню святой великомученицы Елены Охотниковы полностью отсеялись; тихо справили девятнадцатилетие дочери и внучки Елены. Оставались для посадки только капуста и огурцы, которым срок наступит сразу после июньских ночных заморозков; пока саженцы набирались сил в тепле под стеклом.

Стояли ясные, безоблачные дни. Пышно цвела черёмуха. Ангара полыхала зеленовато-голубым пламенем. Птицы высиживали птенцов. Просторное небо ласково смотрело на землю — на нежно зеленеющую берёзовую рощу, на густое малахитовое облако соснового бора с чинным, ухоженным погостом, на деревянную церковь со знаменитым воронёным Игнатовым крестом, на далеко расположенный, но властно-остро взблёскивающий рельсами Великий сибирский путь, на укатанный каменистый тракт с примыкающими к нему лавками, базаром, управой и кабаком, на просторные луга и пашни за поскотинами, — на весь славный тихий погожский мирок.

Михаил Григорьевич нелегко сговорился с будущим сватом о времени свадьбы: Орловы родители были весьма суеверны, осторожны, и не хотели, чтобы венчание состоялось в мае:

— В мае женишься — век маешься, учили нас старики, — хмуро сказал Иван Александрович. — Лучше — осенями, как у людей. Можно, конешно, и летом… да тоже как-то не так… не по-нашенски, не по-православному обычаю. Всему, знашь ли, Михайла-батькович, своё время: и снегу выпасть, и невесту облачить в белые одеяния.

Михаил Григорьевич готов был уже согласиться с Орловым, которого был младше почти на тридцать лет и которого уважал как дельного, прижимистого, фартового хозяина, но в разговор вступил Семён, чуть в стороне починявший с работником Горбачом сбрую, но напряжённо ловивший каждое слово отца.

— В городе, гляньте, батя, свадьбы играют кажный месяц, да ничё — живут люди, не разбегаются. Щас наступил в наших крестьянских хлопотах короткий передых, на неделю-другую — не боле, а опосле сызнова до самого октября впряжёмся.

— Город он и есть город — ему законы не писаны, старинных правилов он не признаёт, — осёк сына отец, взыскательно посматривая на двоих работников, которые неторопливо запрягали у поскотины лошадей. — Тама всяк воробей живёт по-своему, а мы — миром, на глазах у обчества. Уважать надо обчество, — поднял вверх худой указательный палец Иван Александрович. — А жить как хочу-ворочу — не по-нашенски, стало быть.

Но и сын не дал договорить отцу:

— В прошлом годе, батя, помните ли? Окунёвы и Ореховы, соседи нашенские, справили свадьбу в самую посевную пору. Кажись, на самого Николу. Так Наташка ихняя уже по второму разу брюхата.

Михаил Григорьевич одобрительно покачивал головой, но в разговор не встревал, боясь обидеть Орлова-старшего. Посматривал на ухоженный просторный орловский двор, бревенчатую лиственничную стену высокого — самого высокого в Погожем — дома, но с очень маленькими, по-настоящему сибирскими окошками. По двору буквально бегали работники, но, минуя хозяина, вели себя спокойнее. «Вышколил, одначе, — с лёгкой завистью подумал Михаил Григорьевич. — У такого волчары не загуляшь».

— Да в нонешние времена кому чего вздуматся, то и воротит, — досадливо махнул длинной рукой Иван Александрович. — Нонче в церкву не загонишь, а то ишо обычаи они тебе будут блюсти! Держи карман шырше! В городе-то побудешь день-другой, так опосле отплёвывашься с неделю-другу. Повело человека вкось и вкривь. Царя хают, Бога не признают, родителев не почитают, ревацанеров слушают, развесят уши. Тьфу, а не жисть пошла!

— Верно, верно, Иван Лександрович, — качал головой Охотников, с надеждой, однако, посматривая на Семёна, которому словно бы хотел сказать: «Давай-давай, напирай на батьку!»

— Так что, отец, со свадьбой порешим? — спросил Семён, пристально всматриваясь в отца. Отец не ответил, а повернулся неожиданно улыбнувшимся, но каким-то дремучим, бородатым лицом к Охотникову, подмигнул ему:

— Чиво уж, коли молодым невтерпёж — надобно женить! Наше стариковское дело — маленькое, а жить-то имя купно. Надобно так надобно — на том и кончим, Михайла-батькович. Али как?

— Надобно, Иван Лександрович, надобно всенепременно! — радостно-больно вздрогнуло в напружиненно ожидавшей груди Охотникова. — В Крестовоздвиженскую повезём на венчание. Три экипажа — настоящих дворянских, с позументами, вензелями! — найму. Уж пировать, стало быть, так с размахом! Мне для Ленки ничего не жалко, лиш чтоб она счастливой была. Гостей будет тьмы тьмами. По всем законам справим свадьбу — будет и тысяцкой. Эх, в твои руки, Семён, передаю. Смотри мне! — весело погрозил он пальцем. — Девка она, конечно, своеобычная, учёная, вишь, — не будь промахом. Попервости даст тебе понюхать шару самосадного, да ты похитрее будь: спасибо-де, суженая, за табачок. — И Михаил Григорьевич неестественно громко и один засмеялся.

Суховатое, но красивое своей строгостью лицо Семёна тронула сдержанная улыбка, однако прижмуренные глаза не улыбались. Смотрел вдаль на мчавшийся по железной дороге паровоз, который таял в густом васильковом просторе.

— Что ж, давай пять, Григорич! — сказал старик Орлов, медленно поднимая своё костлявое тело с завалинки. — Да к столу милости прошу: обмоем уговор. Васильевна, шевели телесами: выставляй араку и закуски! Да пива нашенского, орловского, не забудь! — крикнул он стоявшей в ожидании на высоком резном крыльце супруге.

Марья Васильевна улыбнулась широким полным лицом, заносчиво ответила, кладя короткие полные руки на взъёмные бока:

— Вы пока тута баяли, разводили турусы, я уж сгоношила на стол. — Принаклонилась в сторону Охотникова: — Милости прошу в горницу, сватушка. Знаю, пельмешки любишь с горчишной подливкой — имеются. Для тебя расстаралася! Да гусю голову своротила — запекла с яблоками да изюмом бухарским. Проходь, проходь.

— Благодарствую, благодарствую, Марья Васильевна, — поднялся с завалинки и тоже поклонился Охотников, ощущая в сердце необыкновенную лёгкость и ребячливую радость: словно бы, как в детстве, попал из рогатки в цель и можно теперь гордиться перед менее удачливыми сверстниками. — Пельмешки пельмешками, а хозяйку больше ценю и уважаю. Твои кушанья, Васильевна, завсегда в охотку ем.

Марья Васильевна зарделась.

Поздно вечером крепко выпивший, напевшийся и даже наплясавшийся в гостях Михаил Григорьевич сообщил дочери о скором дне свадьбы. Елена сдавленно, но отчётливо произнесла:

— Не люблю я его.

— Ишь — не люб ей! — прицыкнул отец и хлопнул кулаком по столу. — Не за проходимца какого выдаём — за крепкое орловское семя. Сам купчина богатей Ковалёв метил Семёна в зятья, ан нет — на-а-аша взяла! Радоваться надобно, песни петь, а ты-ы-ы!.. Тьфу!

— Не люблю.

— Да чиво ты зарядила! Дура! Пшла прочь с моих глаз!

Елена гневно взглянула на отца, сжала узкие зловатые губы, промолчала, но чувствовалось, что через силу. Направилась на хозяйственный двор — на дойку, с грохотом сняла с тына пустое ведро.

— У-ух, постылая, — скрипнул зубами отец, прикладывая ладонь к сердцу.