Один из примеров. Числился у нас в прокуратуре майор от юстиции. Чудовищно невежественный. Дунаев как-то терпел его, ибо редко сталкивался. А доставалось нам.
Но час настал. В самый разгар наступления на Рипшево — с выходом на Витебск — майор этот послал в артмастерские официальный запрос насчет своей "писмашинки", которую не возвращали из ремонта, несмотря на "срочную мою нужду". Кто-то по злобе людской показал бумагу командующему, тот нашел время для разговора с Дунаевым, и Дунаев взревел. А как избавиться?
Подоспела аттестация. Ее поручили мне, и я писал то, что приказывал, а иногда и формулировал сам Дунаев. А в данном случае он изложил свою мысль так: "Должности помощника прокурора армии вполне соответствует". Я возмутился. Не на словах, конечно, а всем своим видом. Встречи против себя Дунаев не любил. "Действуйте, действуйте", — подтвердил свою формулу Дунаев, и глаза его сузились. Я вышел.
На следующий день, подписав одно, и другое, и третье, Дунаев вгляделся в аттестационный лист помощника-майора и тонким нажатием пера зачеркнул слово "вполне". Меня осенило. А окончательное понимание пришло через месяц с приказом Главной военной прокуратуры об отзыве майора в Москву.
В другой раз было иначе, но не менее мучительно. Среди бела дня немецкая команда, благополучно миновав нейтральную полосу, ворвалась в наш окоп, взорвала его и возвратилась восвояси. Дело дошло до командующего фронтом.
На следующий день мы, в прокуратуре, получаем с нарочным пакет. Как назло Дунаев лежал с переломанной ключицей: свалился с лошади (будучи прекрасным наездником), его заместитель К-в находился в одной из дивизий со срочным поручением. Оставался я. В пакете лежало донесение командира полка, из которого вытекало, что во всем виноват командир пулеметной роты такой-то. Внизу, под рапортом, командующий и член Военного совета Ш-в поставили свои подписи под характерной резолюцией: "Судить и расстрелять".
В прокуратуре армии было три лошади. Одна "грузовая", трофейная, послушная, громадного роста, окрещенная невесть почему Евпаторией. Две другие были верховыми, прекрасно выезженными кобылицами. Одну, начальственную, звали Сказкой, мою — донскую — Галькой. Как и дочь. Отчего, может быть, я любил ее нежней, чем обычно, делясь с ней хлебом и — при малейшей возможности — выпуская ее на привольные лесные угодья. Но и она меня отличала, кладя голову на плечо и сопя в ухо…
Поехал я в полк. Взял с собой помощника начальника штаба полка. По-дружески беседуя, проникли в окоп, осмотрели все сколько-нибудь важное, и картина выяснилась очевидная до малейших подробностей. Уповая на пулеметную роту, малочисленную и необученную (5 пулеметов на целый километр фронта), командование полка отозвало стрелковую роту и перебросило ее на участок прорыва.
В донесении был намеренно оболган командир роты, не отходивший от пулемета, несмотря на потерю крови, вызванную раной в бедре. Подлая ложь настигла его и в госпитале: эвакуация была отложена до "расстрелять".
Обратный путь мой был легок и беззаботен. Достигнув усеянного ягодой поля, я пустил Гальку пастись, а сам лег на землю, поглощая бруснику с несвойственной мне жадностью. Но будущая докладная не оставляла и здесь, ибо от того, как доложить, могло многое зависеть. Вера в справедливость еще как-то уживалась с тем, чего следует стыдиться…
Докладная была написана с подробностями, о которых я уж не помню. Целая страница текста. "Принимая во внимание все вышесказанное, прокуратура не находит оснований для привлечения капитана Н. к ответственности, о чем и докладывает на Ваше усмотрение". И подписался "За прокурора 43-й Армии… такой-то".
Отослав сию бумагу, с чистым сердцем отправился в 306-ю дивизию, куда призывали неотложные дела. Именно здесь готовился прорыв фронта, и именно эта дивизия получила титул "Рипшевская".
На следующий день, по приезде, застал я свою канцелярию в смятенном состоянии. На мой вопрос — протянутая бумага. Та самая. На ней резолюция Военного совета: "Просьба подобных глупостей впредь не направлять во избежание неприятных для вас последствий".
"Последствия" меня, говоря по совести, не очень-то пугали, хотя власти у Военного совета было много. Назад в полк? Да хоть сейчас… С тем и пошел к Дунаеву. Он еще полеживал в отведенной ему резиденции — небольшом новом доме, но чувствовал себя лучше.
Выслушав доклад, наморщил нос, посмотрел на меня как на недоросля и сказал назидательно: "Надо было действовать по всем правилам бюрократии. Учишь вас, учишь… Не понимаете? Напроситься на личную аудиенцию и доложить дело в приличествующих выражениях, то есть, согласившись с реакцией Военного совета, доказать в подобающих выражениях, что де — обманули вас, хотели провести за нос".
А дело со всеми теми резолюциями приказал направить нарочным сегодня же в прокуратуру фронта. Ждать пришлось недели три. Вызывает меня сам командующий. Заставляет ждать в прихожей. Встает, выходит из-за стола, подает бумагу. А на ней, той самой, рядом с резолюцией Военного совета жирная, начертанная синим карандашом через всю страницу, надпись: "Тов. Голубев. Если расстрелять, то зачем же судить?" И все.
— Подойдите поближе, товарищ Буква, гляньте на лист.
И, взяв карандаш, вычеркивает мою фамилию из уже подготовленного на подпись Военному совету списка награждаемых орденом Красной Звезды.
29
За что же меня хотели наградить? По случаю, имеющему, как представляется, известный интерес.
С некоторого времени 43-ю Армию стали "довооружать" реактивной артиллерией, то есть, проще говоря, "катюшами".
Слышал я, что тотчас по прибытии они выстроили себе городок с комнатой отдыха (красным уголком), столовой и казармой. Видел их в действии только раз, когда легковушка, выделенная мне для поездки в какую-то из дивизий, резко свернула направо и мимо нас на бешеной скорости промчалась ракетоносная машина. Вдруг она развернулась, остановилась и к тому времени, как мы подъехали к ней, чуть ли не впритык, разразилась буйством пламени и грома. Уже на следующей секунде машина с крутого поворота рванула назад, к себе в безопасное убежище.
— Что это они так спешат? — спросил я водителя.
— А кто их знает? Они всегда так. Будто немцам только и делов что засекать их… Как они говорят. Хорошо живут. Ни с кем не общаются.
И мы, в прокуратуре, о них ничего не ведали бы, не случись беды: батальон, развивавший наступление по пятам отступавшего противника, попал под огонь собственной артиллерии — тех самых "катюш". Снова срочный запрос из штаба фронта. Снова срочный вызов к командующему. Еду в батальон. Застаю его расположившимся на обширной поляне. На середине — в некоем подобии шалаша, сооруженного из плащ-палаток, застаю комбата и ротных командиров.
— Достигли намеченных рубежей около четырех часов утра. Немец отходил, не принимая сближения. Мы — как по Уставу положено — пошли развернутым строем по его следу, стремясь овладеть высоткой — вон она — и укрепиться. Но не дошли. Половина из тех, что уже подходили к цели, были накрыты огнем, и я приказал отступить, вытаскивая раненых. "Катюши", хваленные, воспетые нами…
