Что касается звания каноника, то оно в те времена вовсе не обозначало, как в наши дни, лица, пребывающего в сане священнослужителя. Известно, что тогда каноник обычно являлся членом церковного капитула, одним из лиц, помогавших епископу советами в делах управления диоцезом (епархией) как в духовных, так и в светских вопросах. Слово «каноник», вероятно, еще сохраняло в тот период свой первоначальный смысл, ибо каноником являлся человек, чье имя было занесено в церковную книгу записей, «in салопе». Ведь в ту эпоху собор был не просто каменным строением, нет, он являлся своеобразным средоточием общественной жизни, объединявшим множество клириков всех званий, а также местом, вокруг которого группировались различные учреждения (как мы бы сейчас сказали, «социальные институты»), возникавшие под «давлением» тех или иных обстоятельств. В числе таких учреждений были и школы, где порой преподавали простые клирики, пользовавшиеся правом получать пребенду каноника; такие клирики-каноники не имели «голоса в капитуле», они не могли ни избирать епископа, ни распоряжаться материальными благами, что находились в ведении собственно капитула; они представляли собой связующее звено, как бы осуществлявшее посредничество между церковными иерархами и мирянами, столь многочисленными и столь сильно отличавшимися друг от друга; следует заметить, что глубокая пропасть, отделившая духовенство от христиан-мирян, образуется гораздо позже, и только тогда под словом «Церковь» станут подразумевать только тех лиц, что занимают какое-либо место на церковной иерархической лестнице.
Итак, Абеляр мог жениться на Элоизе, не рискуя утратить никакие привилегии клирика и даже, вероятно, не «расставаясь» со своей пребендой каноника. Элоиза и не касается этой стороны создавшейся ситуации, а описывает те неудобства, которые могут возникнуть для Абеляра в связи с его новым положением женатого человека, и она, живописуя жизнь в браке, создает картину, способную устрашить любого интеллектуала: «Подумайте о том, в каком положении вы окажетесь, вступив в законный брак. Какая связь может быть между трудом в школе и домашним хозяйством, между пюпитром [партой] и колыбелью, между книгой или глиняной табличкой и веретеном, между пером или стилом и куделью с пряжей? Найдется ли человек, который, предаваясь размышлениям над Священным Писанием или над философией, мог бы выносить пронзительные крики новорожденного младенца, пение укачивающей его кормилицы, хождение слуг взад и вперед по дому, мужчин и женщин, и ту нечистоплотность, что связана с младенчеством?»
Каким падением, каким унижением было бы это для мыслителя! Мог ли тот, кто посвятил себя философии, представить себя на месте человека обыкновенного, рядового, мог ли он вести жизнь обычного человека, жизнь, заполненную заботами о материальном благе?
«Богатые люди так поступают и в сем преуспевают, скажете вы. Да, без сомнения, а все потому, что они имеют в своих дворцах или просторных жилищах особые, предназначенные только для них помещения, где они могут предаваться уединению, потому что деньги не играют никакой роли при их богатстве и потому, что им неведомы повседневные заботы. Но положение философов совсем не таково, как положение людей богатых, и те, что ищут богатства и удачи, или те, чья жизнь связана с этим миром, вовсе не посвящают себя изучению Священного Писания или философии». Похоже на то, что Элоиза излагает здесь постулаты некоего всеобщего закона, которые признавались истинными в ее время и признаются таковыми и в наше. Вот суть этого закона: перед человеком всегда стоит необходимость выбора между богатством и радостями, доставляемыми работой ума. Элоиза прежде всего высказывает желание, чтобы Абеляр неизменно принадлежал к числу людей, отстраняющих от себя все заурядное, все обыденное и возвышающихся над толпой. Таким он предстал перед ней в момент их первой встречи, таким она его желает видеть, и она сознает, что, именно оставаясь таким, он сохраняет верность как самому себе, так и ей. Мысль о том, что это выдающееся создание Божье может оказаться низведенным до положения отца семейства, — эта мысль для нее невыносима. Но в этом мнении так ли уж она далека от нас? Так ли чужды нам подобные идеи? Не без изумления мы обнаруживаем, что примерно такую же позицию занимает в наши дни женщина, относительно которой никто не посмеет отрицать, что она одновременно является весьма типичной, характерной фигурой для нашей эпохи и что она оказала на эту эпоху очень сильное влияние; имя этой женщины Симона де Бовуар. Когда ей представилась возможность вступить в брак с Сартром, она написала: «Должна сказать, что ни на миг у меня не возникало желания „дать продолжение“ его предложению. Нет, эта перспектива меня нисколько не соблазняла.
Брак увеличивает вдвое все семейные обязанности. Изменив наши отношения, сменив их на другие, мы неизбежно пришли к тому, что отношения, существовавшие между нами прежде, оказались бы испорчены. Меня не слишком терзали заботы о сохранении моей собственной независимости, но я понимала, чего бы стоило Сартру распрощаться с возможностью путешествовать, со свободой, с его юностью ради того, чтобы работать преподавателем в провинции, а вместе с тем и окончательно стать взрослым. Занять свое место в рядах женатых мужчин означало бы для него, что он совершил еще одно отречение от самого себя». Итак, отказ от вступления в брак по тем же самым причинам! Разумеется, все доводы у обеих женщин несли на себе отпечаток эпохи, были, так сказать, перекрашены в цвета своего времени, и все же общее, несомненно, имеется…
А Элоиза рассуждает еще радикальнее! Она опасается, что на Абеляра окажут отрицательное воздействие не только будущие малые дети, семейные и общественные обязанности, но и она сама. Элоиза не хочет превращать своего кумира, своего идола, которому она поклоняется как божеству, в «женатого мужчину». Ведь Абеляр — это сокровище, в нем так нуждается мир, а ее долг состоит в том, чтобы оставить его этому миру. Мудрец не должен жениться; тот, кто говорит о браке, тот говорит и о законных взаимных требованиях. Состоящие в браке имеют определенные обязанности друг перед другом, и Элоизе совершенно нестерпима мысль о том, что свобода Абеляра может быть подвергнута каким-либо ограничениям. Очень интересно посмотреть, какие примеры она приводит в связи с этим и в каком порядке. Она начинает с того, что цитирует слова апостола Павла: «Впрочем, если и женишься, не согрешишь; и если девица выйдет замуж, не согрешит. Но таковые будут иметь скорби по плоти; а мне вас жаль» (1 Кор 7:28). «Спор» между личностью и супружеской парой здесь представлен во всей своей суровой простоте. В семейной жизни каждый из супругов утрачивает самостоятельность, перестает принадлежать самому себе, потому что второй приобретает на него определенные права. Вопрос о греховности жизни в браке, разумеется, не стоит, зато стоит вопрос о взаимных обязательствах и обязанностях — вот от таких обязательств и обязанностей должен быть свободен тот, кто принял решение посвятить свою жизнь высокой цели. Вот почему священнослужители должны подчиняться требованиям закона о целибате (безбрачии). В эпоху Абеляра и Элоизы об обязательности соблюдения священниками норм этого закона «напоминало» движение, направленное на реформирование Церкви (контуры этой реформы все более и более отчетливо проступали на протяжении предшествовавших пятидесяти лет). Было нечто парадоксальное в том, что именно Элоиза, страстная любовница, в своем письме напоминала как бы всем священнослужителям об их высших обязанностях, о том, что эти люди, посвященные в великие тайны, люди, само предназначение которых — служение Богу отдаляет и отделяет их от толпы людей обычных, и потому они должны сохранять полную свободу своей личности. Но еще лучше и глубже мы можем постичь психологию Элоизы и ее возлюбленного, прочитав следующие ее слова: «Если бы я даже не прислушивалась ни к советам апостолов, ни к увещеваниям и проповедям святых относительно тех пут и цепей, что представляют собой узы брака, я должна была бы тем не менее прислушиваться к мнению философов и принимать во внимание то, что написано ими самими либо о них». Элоиза, подобно своему учителю, сформировавшему ее, так сказать, «как телесно, так и духовно», была преисполнена такого восхищения и восторга к Античности, что для нее пример мудреца-философа был гораздо более убедителен, чем пример святого.
