Несмотря на это, дисциплина в лагере не улучшалась, порки приходилось устраивать чуть ли не ежедневно. Джеймс Брайен Кьюллен, оскорбивший сержанта Смита, получил за это двадцать пять ударов девятихвостной плетью. Джон Эсти, солдат, привел в расположение лагеря арестантку. Получил за это сто пятьдесят ударов.
Солдат захотел отвести некую Элизабет Нидхэм в лесок, она заартачилась, чем немало его изумила и даже обидела, ибо слыла бабенкой отзывчивой, готовой уступить каждому. А она возьми и нажалуйся на солдата его офицеру. Бедняга схлопотал двести ударов.
Дебора Херберт обвинила своего мужа в том, что тот лупит ее без всякой причины. За что сама получила двадцать пять ударов и приказ немедленно вернуться к супругу.
Джеймс Ковентри и Джон Эйтвел, избившие Джона Макнила, приговорены были к пятистам ударам каждый — получили, однако, один четыреста ударов, второй и вовсе лишь сто, ибо надзиравший за процедурой полковой лекарь исполнение наказания прервал вплоть до заживления рубцов, после коего и следовало завершить экзекуцию.
Впрочем, умирали и без всякой виселицы, без посторонней помощи, — англичане, можно сказать, мерли как мухи. От самой легкой раны, от пустяковой царапины плохо забитым в доску гвоздем, а кого миновала смерть от телесных повреждений или гнилого зуба, тот ни за что, ни про что мог погибнуть от дурацкой шутки. Как один из корабельных коков, которого двое матросов однажды утром потехи ради сбросили за борт. Поваренок, чернокожий африканец, прихваченный кем-то из Виргинии, пошел ко дну камнем, — кто сказал, что каждый моряк должен уметь плавать?
Джона Берри похоронили третьего марта. На следующий день за ним последовали Даниэль Смарт и Джон Смит. Этот последний в свое время украл у некоего Джона Хэселдена пару башмаков. Уильяма Дэвина, овцекрада из Девоншира, предали земле пятого. Генри Уинсента, который схлопотал свои семь лет за украденные двести фунтов стерлингов и старую деревянную бочку, — седьмого марта; Джона Уолкотта восьмого. Впрочем, его уже за три года до того едва не отправили на виселицу за шелковый носовой платок и пару пустых бутылок, но помиловали, заменив смертную казнь пожизненной каторжной ссылкой. Теперь, два месяца по прибытии к месту назначения, он и вовсе ушел от наказания. В воскресенье, понедельник и вторник погост остался ни с чем, однако во вторник праздновали возвращение во прах Сары Перри, шляпницы из Мидлсекса. В доме с нехорошей репутацией она сношалась с почтенным Оуэном Клэттоном, похитив у того серебряные часы и кое-что из дорогих побрякушек. Смертный приговор, виселица. Было ей двадцать восемь. Пятнадцатого проводили в последний путь Корнелиуса Коннели, уличного грабителя. Тремя днями позже Томаса Тарнера, карманника. Рядом с ним положили младенца Джона Прайора. Зато после младенца целая неделя выдалась хорошая, без похорон.
В воскресенье, двадцать третьего марта, выловили акулу больше трех метров длиной, из печени выжали 26 галлонов жира. В тот день померла Сузанна Бланшет. Упокоиться в чужой земле ей пришлось из-за того, что на родине она вынесла из дома некоего Филиппа О’Келли пухлый узел тряпья — два трикотажных платья, юбку на подкладке, четыре шляпки, из которых одна с кружевом, четыре фартука, восемь платков носовых, полотняную рубашку, пальто, чепец шелковый, пару тканых дамских перчаток. Работала прислугой.
Между двадцать шестым и последним днем марта в землю опустили еще трупик младенца Джеймса Бингхэма, только накануне во имя Отца и Сына и Святого Духа крещеного сынишки Мэри Бингхэм и Джона Бингхэма, краснодеревщика из Уорикшира, который там, на родине, забрался в запертый дом, откуда похитил стопку шерстяных одеял. Предстояло ему долгих семь лет ссылки, и вот уже два с половиной месяца спустя, спозаранку, под легкой остудой юго-западного бриза, на другом краю земли, по ту сторону тропика Козерога, на отшибе от бараков и потрепанных палаток, он хоронил сына, который и оказался в том первом марте последним покойником.
От всех этих чужбинных передряг и бедствий настроение и дисциплина в полку были изрядно подорваны, поэтому день рождения его величества, первый, который отмечался в новой колонии, сочли подходящей возможностью, дабы укрепить дух, а заодно и тело солдат.
Генерал-губернатор пригласил офицеров к себе в резиденцию, распорядился подать всякого мяса, какое только можно раздобыть, — свинину, козлятину, дичь, кенгурятину, все выпили мадеры и портвейна за его величество, а когда Филипп вышел из-за стола ненадолго прилечь, дабы дать отдых измученной спине, офицеры тайком подняли бокалы и за здоровье генерал-губернатора.
После еды все пошли прогуляться к морю, где арестанты соорудили огромный костер. Корабли в бухте грянули из всех пушек салют, и то ли этот гром, то ли высоченное пламя от костра перепугали скотину той зимней ночью, — известно только, что наутро, как одна, пропали все коровы, а вместе с ними и заключенный по имени Эдвард Корбетт, немедля заподозренный в том, что это он и выпустил скотину. Однако допросить его удалось совсем не сразу, ибо он чуть ли не восемнадцать суток скрывался в лесах. Он слушал там пение птиц, крики диких зверей в кронах деревьев, смотрел, как крупными хлопьями медленно падает на эти деревья снег, совсем как дома, на другом конце земли, в родимой Англии, и снова, будто наяву, видел перед собой судей Эйшерста и Кнаппа в «Олд Бейли», которые за покражу полотняного мешка и двух оконных стекол упекли его сперва в тюрьму «Церера», что в Вулидже, а потом приговорили к семи годам ссыльной каторги. И вовсе не голод выгнал его из леса, и не голова арестанта, которого еще за несколько дней до побега Корбетта похитили дикари, — нанизанная на копье, она торчала теперь около прогоревшего кострища, — а грозные толчки, сотрясшие землю в то зимнее утро. Корбетт счел их нехорошим предзнаменованием, повелением сойти с неверного пути, вернуться к товарищам по несчастью и просить у них прощения.
Оборванного, отощавшего до костей, его нашли на генерал-губернаторском огороде. Препроводили в тюрьму, подвергли допросу относительно пропавшей скотины, которую уже третью неделю искали, но та как сквозь землю провалилась, однако Корбетт клялся и божился, что он тут ни причем. На следующий день его погнали к зловещему дереву, что между мужским и женским лагерем, и вздернули на пару с еще одним малым, Дэвидом Коулом, которого офицер Райт застукал возле своего сундука и отходил дубинкой до полусмерти. Полковой эскулап употребил все свое искусство, лишь бы худо-бедно поставить беднягу на ноги и можно было его чин чином, по-людски, повесить.
Экзекуцию произвели чистенько и по-быстрому, без лишней помпы, на всякий случай не объявляя сбор всей колонии, ибо опасались снова опозориться. А в устрашение и назидание другим достаточно было пару часов не вынимать повешенных из петли и под болтающимися трупами высечь нескольких проштрафившихся арестантов.
Отношения с туземцами в общем и целом развивались отрадно. Те боялись ружей и сабель, а что пришельцев они не очень жалуют, чувствовали на себе лишь каторжники. В их числе, к примеру, Уильям Окей и Сэмюэль Дэвис. Их послали расчищать подлесок, там-то они и исчезли, и единственное, что от обоих осталось — это следы крови в их палатке. В конце концов обоих нашли на мангровом болоте. Три копья, которыми Окея пригвоздили к земле, лишь с огромным трудом удалось вытащить. Черепушка разбита, как орех, мозг вытек, глаз, то ли выколотых дикарями, то ли выклеванных птицами, не было вовсе. Над Дэвисом потрудились меньше: проткнув в двух-трех местах, просто бросили истекать кровью. Дикари не тронули ни одежду убитых, ни их палатку, прихватив только инструменты — топор и кирки, то бишь то, что могло пригодиться в хозяйстве.
