Бакалавр попробовал соединить черепки – они мгновенно склеились, и он ощутил в руках тяжесть наполненного водой кувшина. Получалось, что сон продолжался наяву, но не целиком, а застрял осколком в какой-то части сознания, как болезнь, которую не всегда ощущаешь, но всегда носишь в себе. Осколок сна Бакалавр попробовал извлечь из сознания, вылив воду из кувшина на голову, как это сделал в его сне Агасфер – вода была вполне реальной. Капли ее, попавшие на стенки аквариума, разбудили Рыбу, и она, расплескивая воду, испуганно заметалась в тесном стеклянном пространстве.
На следующий день после лежания на паперти Прелат не вышел к воскресной мессе. Прихожанам объяснили, что святой отец простудился после долгой молитвы на холодных плитах, но это было не так: он не мог выйти на амвон и призвать силы небесные наслать кары на еретиков с улыбкой Юродивого, непонятным образом отпечатавшейся на его лице.
Целую неделю, отказываясь от еды и питья, он, стоя на коленях в маленькой келье, неустанно молился и истязал себя кожаной плетью в надежде, что боль избавит его от застывшей на лице улыбки. Он даже пытался «зашить» улыбку суровой ниткой, как это делают монахи-молчальники, давшие обет молчания, но стальные иглы гнулись и не могли проткнуть мягкую плоть губ. От отчаяния он готов был наложить на себя руки и умолял подсыпать ему яд в воду, но перепуганные служки, по совету китайца Лао Джинджао, напоили Прелата успокоительным настоем из желчного пузыря тибетского медведя, и погрузили его в долгий сон, длившийся до сорокового дня по смерти унесенного смерчем Епископа.
Проснувшись, Прелат первым делом посмотрел в зеркало: улыбка была на месте, но она перестала беспокоить его. Поднявшись на амвон, Прелат неожиданно для паствы с улыбкой объявил, что Епископ не был унесен смерчем вместе с сорванными крышами, сломанными деревьями и прочим мусором, а был Вознесен Силой Небесной к престолу Всевышнего. Епископ хоть и грешил, пытаясь неправедно обрести святость, но был человеком добрым, людям зла не делал, а то, что случилось с Рындой, можно объяснить его желанием изгнать Дьявола из непокорного колокола.
Внезапная перемена, случившаяся с Прелатом, сначала обеспокоила прихожан – прошел слух, что его покусала бешеная собака, когда он лежал в беспамятстве на паперти, – но вскоре они поняли: пораженные бешенством люди не улыбаются.
Постепенно горожане привыкли к улыбке, не сходившей с его лица ни на минуту, и к долгому сидению Прелата теплыми вечерами на паперти ровно на том месте, где любил сидеть Юродивый. Привыкли к Прелату собаки и голуби, которых он, как и Юродивый, стал подкармливать, покупая мясо и зерно на свои деньги, а если их не хватало, брал из храмовой кассы, вызывая неудовольствие приходского Казначея, сообщавшего обо все причудах Прелата в конгрегацию.
Особенно Казначея раздражала дружба Прелата с Бакалавром, которого он считал безбожником, нарушившим патриархальную жизнь не только городка, но смутившего еретическими идеями даже Епископа, позволившего напечатать кощунственный трактат о необычайных свойства улыбки Юродивого и благотворном влиянии ее на ауру людей, как доказательство его святости. Через доверенных людей Казначей пытался взбунтовать прихожан и предать книгу сожжению, но горожане отказались разводить костер из книг, хорошо помня, что именно Бакалавр спас воздух города от смерти, вернув в него живительную силу микробов и минералов.
Все свободное время Прелат проводил в долгих беседах с Бакалавром, который научил его по движению губ понимать Рыбу-Капитана, научил различать слова в тонких вибрациях медной Рынды и неслышном звоне живущего в ней Звона. Они открыла ему новое измерение жизни, в которой реинкарнация – это бесконечная цепочка различных воплощений, ведущая к совершенству бессмертия. Прелату открылась многосложность мира, в котором лично он ничего не значил, но был частью его, и весь этот огромный сложный мир мог стать совершенно иным без лично его маленькой частички, которая задумана специально для какой-то большой работы, которую ему, как и каждому рожденному человеку, еще предстояло совершить.
Служение в храме стало тяготить его. Суетная сущность прихожан с аурой, почти лишенной небесного цвета, их ничтожные помыслы и молитвы, где главными словом было «дай» и «помилуй», не вызывали сочувствия и желания отпускать грехи.
Проповеди его с каждым днем становились короче. В них было больше молчания, чем слов: их заменила улыбка, которой он пытался улучшить цвет ауры прихожан, как это делал Юродивый, после смерти которого аура прихожан заметно истоньшала и потемнела от накопившихся не отпущенных грехов: о них старались не вспоминать и не каяться на исповеди, отчего вино и хлеб причастия не превращались в их телах в очистительную Кровь и Плоть Спасителя.
Прелат понимал, – в этом есть и его вина: суровое выражение лица пастыря должно постоянно напоминать людям о грехе, внушать страх наказания, а его улыбка почти лишила прихожан страха. Не боясь гнева улыбчивого пастыря, они стали пропускать даже торжественные мессы, а одна распутная прихожанка, решив на спор с подружками смутить целомудренного Прелата, обнажилась перед ним в исповедальне и стала требовать отпустить грехи каждой части ее замученного прелюбодеянием тела в отдельности.
С улыбкой, в которой не было ни капли смущения, Прелат отпустил грехи, совершенные не только каждой частью ее тела в отдельности, но все грехи вообще, включая еще не совершенные, и греховные помыслы, которые жили в ней всегда. В следующую секунду прихожанка вспомнила и увидела все свои грехи разом: они явились ей пестрой ярмарочной толпой, в которой мелькали знакомые лица тяжелых грехов и почти забытые мелкие. Длинной вереницей они исходили из нее и сразу куда-то исчезали. С особым интересом она вглядывалась в будущие грехи, и какие-то из них ей захотелось совершить прямо сейчас, сразу, но будущие грехи и даже мысль о них были уже отпущены и потому ей недоступны. Последним вышел из нее маленький детский грешок – из ревности она укусила мать за грудь, когда та кормила младшую сестренку, но едва этот смешной грешок исчез вместе с остальными, прихожанка почувствовала, что тело ее, лишенное грехов, перестало быть ее телом, оно стало почти невесомым и прозрачным. Прихожанку охватил страх, она стала умолять Прелата вернуть ей хотя бы будущие несовершенные грехи, – тело может быть безгрешным только после смерти, а она жива и хотела жить еще долго и грешить, – но вернуть отпущенные грехи оказалось невозможно. Они исчезли, растворились в благодати Прощения. Потрясенная Прихожанка с трудом вышла из исповедальни. Ноги едва удерживали на земле ее невесомое, лишенное грехов тело. Подружки, ждавшие у храма ее веселых рассказов о грехопадении Прелата, едва увидев ее, бросились врассыпную, интуитивно почувствовав в ней пугающую перемену. Паперть и улица мгновенно опустели. Случайные прохожие разбегались от нее, как от прокаженной. Лавки и портовые кофейни закрылись, а стоявшие у причала суда срочно снялись с якорей и ушли в открытое море, как это бывает при приближении шторма. Она шла по городу, наполненному страхом и тишиной, нарушаемой стуком захлопывающихся деревянных ставен. Двери собственного дома тоже оказались запертыми: ни родители, ни муж, ни дети не захотели признать в лишенном грехов существе близкого человека. Только пьяный матрос, три дня пролежавший у дверей кабака, неожиданно проснулся, когда она проходила мимо, и стал кричать вслед: «Безгрешная! Безгрешная!». Он шел за ней, стараясь коснуться одежд Безгрешной, но Рыжая Собака, провожавшая ее от самого собора, не подпустила пьяницу. К вечеру она добралась до ворот женского монастыря, построенного на скале над морем. Весть о появившейся в городе женщине, полностью лишенной грехов, и страхе, охватившем горожан, проник и за стены обители. Настоятельница долго разглядывала Безгрешную сквозь глазок в дубовой двери, прежде чем согласилась принять несчастную женщину при условии, что всю оставшуюся жизнь она проведет затворницей в келье, с лицом, закрытым черным платком, чтоб не смущать своей безгрешностью монахинь. Ей отвели дальнюю келью, в которой она вскорости умерла. Как это случилось, и сколько времени она пролежала, прежде чем ее нашли, сказать не мог никто. Тело ее, лишенное грехов, не было тронуто тленом – казалось, она заснула, но стоило прикоснуться к ней рукой, плоть рассыпалась в прах, который легко подхватил сквозняк, закрутил его маленьким смерчем, унес через узкое оконце в сторону моря, где просыпал прах Безгрешной в волны начинавшегося шторма.
