– Почему? Из‑за чего они вообще поссорились? – спросила Кристина.
– Сама не знаю. Я была тогда в Шанхае, а потом они ничего не хотели мне говорить.
– Что, ни малейшего намека?
– Нет. Вдобавок ко всему, две недели назад они чуть в волосы друг другу не вцепились из‑за мамы. Брат взял сторону врачей. Он считает, что в ее случае надежды на будущее возлагать бессмысленно. Настаивал, чтобы отец устроил ее в какой‑нибудь пансион или дом инвалидов. С его связями в партии такое вполне возможно. Только папа не хотел и слышать об этом. И так как Сяо Ху никак не мог успокоиться, вышвырнул его вон из дома. С тех пор они снова не общаются.
– И на чьей стороне ты?
Инь‑Инь остановила на тете непонимающий взгляд:
– Разумеется, на стороне отца.
– То есть ты веришь, что мать еще можно вылечить? – спросил Пол.
– Этого я не знаю, я не медик. Но если отец считает, что ее нужно оставить дома, мы должны уважать его решение и помогать чем можем. Я его дочь. Его желания – это мои желания. Вот сдам экзамен в консерватории и вернусь в деревню, по крайней мере на три месяца. – Инь‑Инь взглянула на часы. – Думаю, больше нам смотреть здесь нечего. Пора возвращаться.
Да Лун курил на скамейке возле дома. Пол присел рядом. Огромная серая крыса пробежала по двору. Да Лун проводил ее взглядом, пока она не исчезла за поленницей.
– С тех пор как кошек не стало, крысы снова расплодились, – равнодушно заметил он.
– А что случилось с кошками? – удивился Пол.
– Сам не знаю. В деревне их было с десяток, и все перемерли в прошлом месяце. Наш кот упал в колодец и утонул. Остальные мучились судорогами и пускали изо рта пену. Наверное, бешенство или какой‑нибудь другой вирус. Сосед звонил в полицию, но там сказали, что это не по их части. Нужно обращаться в отдел здравоохранения. Там тоже не стали этим заниматься. Это же кошки. Кому они нужны?
Все вошли в дом. Да Лун накрыл стол. Все сели и ни слова не говоря принялись за куриную лапшу и пельмени. Кристине было неприятно это молчание. Неужели после сорока с лишним лет разлуки им с братом совсем нечего сказать друг другу? Она решила начать первой, описать свою жизнь в Гонконге. Рассказала о первых месяцах изгнания, о девяти с половиной квадратных метрах в общежитии на Лоуэр‑Нгау‑Тау‑Кок‑Эстэйт, о маминой работе на фабрике. О невыплаканных слезах, невысказанных словах она умолчала. Как и о человеке в голубых шортах, на которых так бросалось в глаза каждое пятнышко, особенно белое.
Брат слушал, чавкал, с шумом втягивая суп. Он не задавал никаких вопросов. Кристина не была уверена, слышит ли он ее вообще. Она рассказала об учебе в Академии туризма в Ванкувере, о замужестве, сыне Джоше, разводе. Да Лун продолжал есть. Время от времени он выплевывал на стол хрящи или отворачивался, чтобы громко высморкаться. Кристина скосила на него глаза. Маленький сморщенный старичок, с головой погруженный в свою жалкую жизнь. У нее возникло чувство, что она теряет брата во второй раз. Им нечего было делить: ни общих воспоминаний, ни дома, ни родителей. Даже язык разный. Никакого «тогда» больше не существовало. Только не с ним. Оставалось «теперь», но и его Кристина с большим удовольствием вычеркнула бы из своей жизни.
Она все еще надеялась. Ждала, что он начнет рассказывать о себе, задавать вопросы, проявит хоть какой‑нибудь интерес. Но Да Лун только зевал, молчал или ковырял в зубах деревянной ложкой.
Кристина задумалась, о чем она могла бы его расспросить. Как они познакомились с Минь Фан? Каким образом он вырвался из деревни? Где и чему учился? Не воспримет ли он ее любопытство как попытку вторжения в свою личную жизнь? В письме он был другим. Куда девался тот доверительный тон? Или это был не более чем трюк с целью ее разжалобить? Кроме того, Кристина не видела никакой возможности помочь больной женщине, а значит, ее пребывание здесь лишалось всякого смысла. Не пора ли прощаться? Затянувшееся молчание порядком раздражало ее.
– Почему ты раньше не пытался найти нас с мамой?
Странный вопрос. А почему ты не пыталась? Кристина ожидала именно такого ответа. Но Да Лун уклончиво покачал головой:
– А… трудные были времена… Опасно было иметь родственников за границей, тем более в Гонконге. Многие угодили в тюрьму или в трудовые лагеря только из‑за того, что кому‑то из их родни вздумалось уплыть в Гонконг. Мы‑то здесь при чем! Разве же их можно было удержать? Тем не менее… Меня запросто могли объявить врагом народа или контрреволюционером. Когда мне сообщили, что вы сбежали, я написал пятистраничное письмо в партком, в котором называл вас предателями, классовыми врагами и буржуазным сбродом. Отказался от тебя и мамы.
– Но с тех пор прошло так много лет…
В конце концов, что давало ей право упрекать его?
– Это так. – Он замолчал. То ли потому, что этот разговор был ему неприятен, то ли просто подыскивал подходящее объяснение. – Мы были слишком заняты своей жизнью, – наконец заговорил Да Лун. – Из Сычуани мы переехали на побережье, оттуда в эту деревню. Детям пришлось во второй раз менять школу, привыкать к новой обстановке. Минь Фан давала небольшие концерты, время пролетало незаметно… Ты же знаешь, как это бывает. И потом, я понятия не имел, где тебя искать. Думал, после Гонконга вы подались в Америку или Австралию…
Он оглянулся на сестру, потом на Пола, словно усомнившись в том, что она его поняла. В его глазах стоял вопрос, который Кристина так боялась услышать: «А вы? Вы хоть раз пытались меня найти?»
– У нас все было так же, – ответила Кристина. – Мы были уверены, что ты не пережил Культурную революцию. Мама пыталась было навести справки, но сразу поняла, что это бесполезно.
Пол перевел, и тут взгляды брата и сестры впервые встретились. Кристина не сказала Да Луну всей правды, как и он ей. В этом она почти не сомневалась. И теперь они искали в глазах друг друга оправдания и поддержки. «Вот так, – думала Кристина, – появляются тайны, которые наследуются из поколения в поколение. Так рождаются семейные демоны: из полуправды, невысказанных упреков, неизжитой печали. А потом они вырастают и превращаются в могущественных великанов. Тогда – это тогда, теперь – это теперь».
На самом деле после бегства из Китая они с матерью ни разу не говорили о Да Луне. Даже после того, как Кристина нашла под подушкой матери его фото. Почему? Почему мать ни разу не попыталась разыскать сына? Зачем с самого начала убедила себя в том, что он мертв? Или тому были особые причины, о которых Кристина не знала? Как можно больше сорока лет замалчивать существование близкого человека? Мать просто боялась вспоминать о нем, слишком невыносимой была боль утраты. «Утраты?» – мысленно повторила про себя Кристина. Может, это была все‑таки какая‑то другая боль? Ведь и сама Кристина ни разу не проявила ни малейшего любопытства в отношении Да Луна, когда всеми силами пыталась вписаться в новую жизнь. В жизнь без брата.
