Она стремилась изо всех сил обеспечить лучшую судьбу трем своим дочерям, правда, не зная, как это должно выглядеть. Было время, когда имя ее старшей дочери Фанни красовалось на театральной афише как «Infant Prodigy»[26] – зрители были покорены игрой этой гениальной девочки. Но Фанни выросла, и ее талант испарился. Была средняя дочь Мария, очень усердная, но не отличавшаяся ни красотой, ни талантами, так что вряд ли на ее голову могли свалиться слава или большое состояние. Младшая Эллен также выступала на сцене с трех лет: она танцевала польку, натягивала трико и играла роль мальчиков, исполняла акробатические номера, пела как солистка, а также дуэтом и в хоре. Но теперь ей исполнилось восемнадцать, и не было в ней той актерской энергии, чтобы схватить птицу счастья за хвост.
Да, наступили трудные времена. Прошлым летом Фанни и Мария загорелись идеей открыть школу хороших манер для девочек. Ну разве это серьезно? Так оно и случилось – все закончилось пустыми классами и пшиком. Театральные друзья подкидывали миссис Тернан роли, но она больше не могла рассчитывать на то, чтобы сыграть Корделию или Дездемону, что позволило бы жить на широкую ногу. Марии удалось две недели поработать в Театре принца-регента, но дальше у нее не пошло. У Фанни дела шли лучше – она играла Оберона в постановке «Сон в летнюю ночь». Не звезда, но все-таки.
Миссис Тернан снова взяла в руки «Атенеум» и достала письмо, которым заложила нужную страницу. В письме было известие о смерти Луизы. Господи, всего пятьдесят три года, четверо детей осталось. Миссис Тернан не знала, сколько протянет сама. А вдруг и с ней случится что-нибудь печальное? Может, и она закончит, например, как старина Джон Притт Харли – несколько дней назад он умер прямо на сцене, играя Ника Боттома, и все на глазах у Фанни. Да, если она сама умрет, что станется тогда с ее несчастными девочками?
Ну, хватит об этом. Жизнь продолжается, и ей есть что вспомнить. Например, как она была красива и знаменита, с кем водила дружбу. Как с годами у нее появились и хватка, и выносливость, когда ей приходилось спать с детьми в одной кровати, полной клопов. Как она умудрялась обсчитывать театральных менеджеров, как носила старые платья, изображая на лице жизнерадостность. Неприятно, конечно, что иногда приходится ставить людей на место и доказывать, что ты приличная во всех отношениях женщина (ведь ее ремесло ценилось не многим выше, чем профессия проститутки), все же ей нравилось жить так, как она живет. Если есть талант, то не надо зависеть от мужчин, тем более что мужчины нынче мельчают. И уж точно лучше быть актрисой, чем гувернанткой или швеей. Но театральный мир был жесток, и она спасалась только дружбой своих коллег.
В ту ночь, получив известие о смерти Луизы (а это значит, что больше у миссис Тернан никого не осталось из близкой родни), она плакала в подушку, чтобы дочки не услышали, как разрывается ее сердце от всяких мыслей. Ведь вместе с Луизой ушли их общие воспоминания, которыми теперь не с кем поделиться, и это тоже что-то вроде смерти, как начало конца, когда не будет уже никаких аншлагов и оваций, потому что сама смерть подобна скрипу половиц на пустой сцене в пустом зале. Миссис Тернан почувствовала тогда дыхание этой манящей черной бездны, но решила сохранять мужество до самого конца. Известно ли такое, например, вот этому семейному джентльмену с его детишками и домашним рождественским представлением?
Теперь молодой человек, находившийся напротив, поглядывал на Эллен. Она тоже ездила на похороны, а сейчас сидела, отодвинувшись от матери и зарывшись в очередную книгу. По печальному случаю миссис Тернан перекроила для Эллен старое теплое платье Фанни. Изначально оно было желтовато-коричневого цвета, а со временем приобрело серый оттенок, но выглядело очень прилично. Желая дать понять молодому человеку, что перед ними сидит не какая-то там легкодоступная девушка и что она едет не одна, миссис Тернан протянула дочери журнал:
– Дорогая, прочти это. Просто интересно, что ты скажешь по поводу этой хвалебной статьи. – Она сунула журнал в руки Эллен. – Лично я не верю ни единому слову. И никогда не поверю, – произнесла она с улыбкой, подумав, что до того момента, когда в последний раз закроется перед ней занавес, она будет продолжать лицедействовать.
Отыгранная пьеса придала Диккенсу жизненных сил, но через несколько месяцев он снова впал в меланхолию. Пришлось возвращаться к «Крошке Доррит». Он доделывал ее в каком-то угаре, даже не понимая, что описывает самого себя. Между тем Лондон становился все более сырым, мрачным и грязным, и все вокруг – и на улицах, и на страницах его рукописи – дышало могильным воздухом и умирало. Диккенс удивлялся себе: как можно быть таким одиноким, постоянно вращаясь в обществе? Эта мысль приводила его в отчаяние.
Все чаще он принимал настойку опия, чтобы уснуть. Если кто-то говорил, что «Крошка Доррит» – самый мрачный его роман, то не встречал от Диккенса никаких возражений. Одновременно это был и его самый успешный роман – журнал распродавался невиданными тиражами. Но Диккенс по-прежнему был одинок. Он решил для себя, что надо терпеть. Он пожертвует всем. Но с женой невозможно было разговаривать. Ему уже сорок пять. Они с Кэтрин словно перестали узнавать друг друга, разделять душевную боль, грусть, сожаление. Что-то ломалось, он чувствовал это.
Ломался ли мир вокруг? Или он сам? Прежде он держался внутренними резервами, чтобы писать, изображать Диккенса, но резервы истощились. Душа покрывалась ржавчиной, что-то поедало ее – но это что-то было неуловимо и невыразимо, потому что внешне он оставался успешным писателем. Жизненная хватка, или как это ни назови, слабела, и ему все труднее давалось общение с людьми. Чем больше он вкладывал себя в свои книги, тем меньше от него оставалось в реальности. Он бы с радостью поделился с кем-то, поговорил, если бы только знал, что его поймут. Но как это возможно, если он и сам не понимал себя? Он сползал в какую-то пропасть и не знал, как этому сопротивляться.
На смену зиме пришла весна, и Диккенс наконец-то купил поместье Гэдс-Хилл в графстве Кент. Он мечтал о нем с детских лет, когда вместе с отцом прогуливался в этих местах. Он помнит, как внимательно слушал наставления отца, что если быть терпеливым и много работать, то в один прекрасный день этот дом станет твоим. И он был терпеливым. Он много работал. У него имелся талант, а некоторые вообще считали его гением. В доказательство чего он и купил Гэдс-Хилл. Если бы только от этого он почувствовал себя гением. Ничего он не чувствовал.
Да и что такое гениальность? Теперь это больше походило на агонию. Одновременно с этим, только во время работы, Диккенс ощущал, как становится самим собой. Примеряя маски своих героев, он обнаруживал истинного себя. Его романы были правдой, а жизнь – нет. Даже Кэти сетовала, что его персонажи стали ему дороже собственных детей. Он отнекивался, смеялся, обижался. Семью он перевез в Гэдс-Хилл, а сам по большей части ночевал в Лондоне, в маленьких апартаментах прямо над редакцией «Домашнего чтения». Казалось, работа пожирает его душу. Талант или гениальность – разве не они заставляли его упорно вычерпывать себя без остатка? Это было похоже на раскопки, которые он будет продолжать до тех пор, пока не натолкнется на свой скелет.
