Книга Красные пинкертоны - Вячеслав Белоусов

Над «Счастливой подковой» полно звёзд. Высыпали, выбежали, будто на смотр их пригласили, на представление. Запрокинул голову вверх актёр Григорий Иванович Задов, не налюбуется. Сияющего небосвода хватило бы да вот этой жёлтой проказницы двурогой, докатившейся до самой ажурной крыши изысканного ресторанчика, но упёрся на её пути в небо кованый столб с тремя фонарями под колпаками в вензелях, и зацепилась за них луна-девица игривым рожком, словно ножкой, не двинуться теперь, не развернуться. Попалась шалунья. Заливает светом веранду, на которой устроились двое, блаженствуют, откинувшись на спинки мягких кресел.

Ресторанчик этот особый, только для своих. Вокруг ни шума, ни суеты, ни допёка. Кроме них: сухощавого, строго одетого Дьяконова да актёра в обычном его наряде — длинном плаще и старомодной шляпе — никого, даже столиков пустующих не видно. Только тихая томная мелодия льётся на головы откуда-то сверху и порой всплеснёт волна, качнув всё заведение и прижав его к берегу.

Низенький официантик в расписной рубахе навыпуск с пояском скользнул за их спинами, подкрался на цыпочках, не сказал, прошептал на ухо Дьяконову, боясь потревожить его покой:

— Не извольте-с горячего?

— Как, Григорий Иванович? — поинтересовался с некоторой важностью тот, подняв серые внимательные глазки на актёра.

— Рано, — выпустил в воздух колечко дыма, актёр затянулся ароматной сигаретой, любуясь, запустил вверх ещё два таких же друг за другом, подмигнул ждущему официантику. — Принеси-ка, голубчик, нам ещё севрюжинки отварной да икорку с блинчиками. Чтобы икорка холодком отдавала, а блинчики язык огнём жгли. Люблю, грешник, крайности. В этих крайностях да излишествах, не поверишь, любезный мой Валентин Сергеевич, вся моя суть и трагедия.

Он небрежно стряхнул пепел с сигареты через перила в воду, покрутил окурок перед собой, засмотревшись, как разгорается огонёк, и вдруг мягким щелчком зашвырнул его по высокой дуге туда же.

— Вот и завершилось мгновение этой искры. Погорела, посветила, попользовался ею кто-то и… — с ностальгией в голосе произнёс он. — Так и мы… Рок завершил, что Бог сулил…

Не закончив фразы, актёр ухватил улетающего за дверь официантика и, тыча пальцем, кивнул на пустой графинчик. — И наполни до краёв. Я сегодня в особом расположении духа. Впрочем, смени его совсем. Что ты вздумал нас, словно юнцов, из такого сосудика потчевать, китайская твоя рожа?

Сказал он ласково безобидно, что официантик без слов поклонился, виноватая улыбка мелькнула на тонких губах, жёлтая маска лица изобразила нижайшую покорность.

А актёр захохотал, собой довольный, сбросил шляпу, замахал ею над головой, крикнув во всю мощь необъятных внутренностей, будто голубей гонял:

— Хорошо-то как! Эй-ей-ей!

Эхом прокатился его мощный, прямо-таки разбойничий клич по затихшей реке, пролетел, прогудел по водной глади до островка напротив и, отразившись, рассыпался.

— Перепугаете всех, Григорий Иванович, — пригнул от неожиданности Дьяконов аккуратно стриженную головку к столику и даже прикрыл уши обеими ладошками, на лице его выступили и изумление, и неподдельный испуг, который он постарался скрыть. — Кругом народу на берегу, в пивнушках да в кабаках!..

— Что нам ночь, Валюха?! Для артиста ночь есть время творческое, пора терзаний ищущего сердца, познания себя. Вы вот, чиновничьи душонки, не знаете, не ведаете, что это такое. Что есть судьба артиста? Вам бы до постели добраться да дрыхать. У вас же перед глазёнками цифирки скачут, одни банкноты на уме. Да чтоб не общучил кто. А мы?.. Мы о вечном!.. Об истине вселенской печёмся! Наставить вас на путь истинный наша задача и мечта.

— Нам и церкви хватает.

— А ходите ли вы в храмы? Сомневаюсь я. Да и нет уж их. Порушили. Театры для вас, заблудших, открыли. К ним путь.

— Деньжата считаем не ради собственной прихоти, ради государства переживаем, Григорий Иванович, — лениво и наставительно забубнил собеседник. — К нам теперь требования ого-го!

— Дурачишься? — грубовато засмеялся, загоготал артист, раскинув руки от нахлынувших чувств. — Ну, признайся! Иудушку Головлёва или Плюшкина изобразил? Получается у тебя, почти поверил, — он потянулся через столик, хлопнул приятеля по плечу. — Хорошо про деньги сказал! Пойдёшь ко мне? Пьеску сварганим на манер Островского. Да что стариков булгачить! Новых полно, аверченки, зощенки разные объявились, дюжину ножей им в спину! У тебя, Валюш, ей-ей пойдёт. А если я тобой займусь!.. Да ещё по системе Станиславского!..

— Нет уж, увольте, — не подыграл тот, обиделся. — По молодости в шекспиры метят. Вы уж им крутите головы.

— Ну-ну! И чего тебе обижаться? — ещё раз попытался похлопать его артист, но тот отстранился, да и повела хмель в сторону, промахнулся Задов, ухватился за край столика, чтобы не свалиться и чуть не перевернул его; вовремя подскочил проворный официантик, будто тут и стоял, подхватил стол одной рукой, второй — артиста, и воцарилось статус-кво.

— Ай, молодец! Откуда ты примчался? — оттолкнул усаживающего его официантика Задов. — Ишь, глазастый! А водка где? — И развернулся к собеседнику: — Ты не обижайся на меня, Валентин Сергеевич, не обижайся. Я тебя понимаю. Зачем тебе мой театр, мои марионетки? У тебя своего такого добра хватает. А ты среди них высота непомерная.

Тот слушал молча, не перебивал, видно, остывал от обиды.

— Ты — вершина у нас в городе средь всех этих людишек финансовых и торговых! — с пафосом произнёс артист.

— Ну что вы, Григорий Иванович, — заёрзал в кресле тот, довольный, поджимая губы, на лице его не выразилось ни кокетства, ни зазнайства, он принимал хвалу некстати быстро опьяневшего артиста, кривясь и воровато оглядываясь по сторонам. — Всем вам обязан. Как такое забыть. Всем только вам.