Облегченные «штуки» устремляются ввысь, а под ними остается тяжелая непроглядная взвесь, и из этой багрово подсвеченной взвеси мускулисто толкаются в небо оранжевые великаны, полоня небосвод и сливаясь друг с другом в антрацитовом жирном дыму.
Все закончилось для этих танков, но ничего еще не кончилось для нас: истребители русских весьма расположены появляться в квадрате штурмовки к окончанию обедни и бросаться вдогонку за опорожнившимися бомбовозами, словно стая дворовых собак за промчавшейся сквозь деревню стосильной машиной. Но на этот раз грязная задняя и кристальная верхняя полусферы единого неба остаются пустыми, беспрепятственно пересекаем пылящую линию фронта, и, завидев перрон, продолжая обшаривать чистое небо вполглаза, я расстегиваю до пупа ярко-рыжую кожанку, вытираю с лица гончий пот и покладисто жду, когда мне разрешат заходить на посадку.
Прокатившись по кочкам, прикрываю глаза и опять вижу черную кровь того русского на фюзеляже – небывалую, новую краску, которой я выкрасил нос своего «мессершмитта» и которая, видимо, многажды заливала пробитые мной фонари изнутри, но за дальностью или в силу собственной скорости я ее никогда вплоть до этой минуты не видел. Что случилось со мной? Это было нечаянно-грубое прикосновение к убитому мной человеку. Я уже говорил о преимуществах летчика над земнородными. Вот еще одно: нам не стрелять во врага из винтовок, в упор, видя, как разрушается плоть, не ходить и не ползать меж трупами, и рассказы пехотных солдат для великого множества летчиков так и останутся умозрительной жутью, от которой, конечно, никто не сблюет. Нам, крылатым счастливцам, доступно наслаждение скоростью, когда ты ощущаешь и кровную дрожь, и как будто самый запах воздушной поживы. Ты как будто вбираешь в себя ее силу – ощущение, знакомое тем дикарям, у которых священный обычай поедать мозг и печень убитых врагов, с той лишь разницей, что для пилота миг атаки и миг насыщения – это одно.
Подожженные мной англичане и русские ослепленно блуждают по небу, подрываются в воздухе на свои бензобаках и бомбах – это зрелище сбитых тобою с орбиты комет, что едва ли способно отвратить от войны хоть кого-то из нашего брата. Скорей наоборот. В своем роде единственное совмещение беспримесного детского восторга с арктически холодной отстраненностью от результатов собственного зла.
Каждый день глядя в мозг, прямо в сердце единственному человеку, понимая, что он сделан так же, как я, из такого же мяса и ломких костей, ни кратчайшего дления не думаю: кто он? Это надо еще заслужить, чтобы я с любопытством вгляделся в какую-то птаху из выводка, это надо еще постараться – навязать мне свою единичность как волю: чистотой боевого письма, тою вязью, которую я, избалованный разнообразием почерков, затруднюсь обогнать на четыре фигуры, не то что не смогу ее расшифровать. А у этого, этих, сегодняшних, ничего своего, даже азбучных истин вертикального боя, у вчерашних и позавчерашних – лишь объедки идей Арцеулова, Иммельмана, Удета и Нестерова, и таких для меня как единственных не существует. Я бы даже сказал: как живых. Как людей. И расплесканная от винта до хвоста той машины неожиданно яркая кровь изумила меня не в связи с чьей-то смертью как несправедливостью, а сама по себе. Просто я ее раньше не видел.
Наконец я расстегиваю привязные ремни и толкаюсь наружу. Оскальзываю взглядом Минки-Пинки, посмотревшись в нее, словно в зеркало, пересчитывая боевые отметины на фюзеляже, как подросток прыщи на лице. Как мое созревание обошлось без несметных нарывов, так и третий сегодняшний вылет – без оспы: только восемь осколочных вмятин в отсутствие тех огромных пробоин, сквозь которые в душу врывается нехороший сквозняк. Впрочем, мы с Минки-Пинки стремимся к совершенной нетронутости.
Приникаю к протянутой кружке холодной воды. Подошедшие Реш, Зеппль и Нойер даже не утруждают себя выражением восторга в мой адрес – устали.
– А одного мы все же потеряли. – Реш пинком разбивает ком глины как нечто мелкое, докучное, но до конца не убиваемое. – Двух парней, от которых на память матерям и невестам останутся лишь фотографии. Ни гробов, ни крестов. А ведь я говорил, что шварма[21] для такой работы маловато. Попробуйте остановить хотя бы полдюжины иванов, если те успевают собраться в кулак для своей лобовой.
– Чего еще ждать от этих маньяков? – разрождается Ной-ер бронебойной банальностью.
– Чего еще ждать?! – вылетает под давлением из Реша. – Да именно этого! Что каждый из этих ублюдков в любую минуту способен пойти на таран. Мы смеемся над их твердолобой прямолинейностью. Лучше б ему было остаться в брюхе матери, а не тягаться с нами, ха-ха-ха! Искусство воздушного боя славянской расе недоступно, как сказал наш фюрер. А моральный аспект?.. Э, Борх, вы устали. Бросьте, бросьте, все мы валимся с ног. Попробую-ка выбить из Шумахера для всех вас что-то вроде увольнительной. Предлагаю всем выбраться в город и немного встряхнуться. Я знаю тут неподалеку славный кабачок. Хозяин из фольксдойче подает прекрасную местную водку, и кормят прилично.
– Скажите, Густав, а к чему вы заговорили о моральном духе? – Я заглядываю Решу в глаза: кирпично-бурое добротное лицо уважаемого деревенского шультейса, старосты, но в каждом слове этого баварца обнаруживается способность к собственным мыслительным усилиям.
– Вы же видели, что сразу сделалось с нашими «штуками». Хорошо еще, этот майор Олендорф снова сбил их в косяк, а иначе все бомбы упали бы черт-те знает куда. И вообще, мы, конечно, готовы отдать свои жизни за Рейх… бла-бла-бла. – Он положительно мне нравится, я всегда благодарен ему за негромкую музыку здравого смысла средь экстатических вагнерианских завываний. – Но мы… как бы это сказать… мы все же оставляем за собою право выбора. И что получается? Как ни крути, а в этом смысле красные сильнее.
Направляюсь к себе – вместе с Лео и Альфредом нас поселили в довольно удобной квартире, в двухэтажном кирпичном грязно-розовом доме. Водопровод, конечно, не работал. Спасением в России мне стала раскладная резиновая ванна, впрочем, как и в обжарочном Триполи. Наш ординарец Гартль вскипятил к моему возвращению воду, и я с благодарной истомой погрузился в налитую надувную утробу.
Я не то чтобы маниакально боюсь всякой грязи, заразы и вшей, хоть о нашей немытой пехоте страшно даже помыслить. Я сражаюсь не с грязью – с землей. Это мой стародавний, единственный сущностный страх, а вернее, отвращение к тому, что со мною когда-нибудь сделают. Отвращение это оживает и крепнет в условиях дикой природы, где горячее водоснабжение уже не защищает человека от медлительного натиска земли. Ежедневно ложится она на мою загорелую, крепкую кожу едва осязаемым слоем смирительной пыли, лезет в ноздри, глаза, набивается в легкие и въедается в каждую пору – с самых первых шагов отпущенного материнскими руками в божественную экспедицию ребенка. Как будто ей не терпится сожрать тебя до срока.
Размягченный горячей водой, надеваю исподнее, а затем – безупречно подогнанные по моей сухощавой фигуре светло-серые бриджи и китель с вороненым Железным крестом. Прямые шнуры лейтенантских погон. Свой Немецкий крест в золоте я по мере возможности оставляю на дне чемодана: ни один настоящий воздушный пижон не станет пятнать свою форму вот этой помпезной «яичницей Гитлера».
