* * *
Естество человека выворачивалось наизнанку. Чем светлее, торжественней, чище становилось вверху, тем сильнее сгущалась под ребрами тошнотворная муть. Кабы заволокло эту синь табунами хоть белых поярковых туч, затянуло свинцовыми хмарями, боженька. Сжалься только сегодня – избавь от поганых, самолетного воя, который в человеческом теле становится всем, места не оставляя внутри ни молитве, ни воплю. Пречистая владычица Святая Богородица и Господь наш Иисус Христос. Благослови, Господи, раба божьего и товарищей моих, кои со мной есть, облаком обволоки, небесным, святым, каменным Твоим градом огради.
Молились все две тысячи сто восемьдесят душ 524-го стрелкового полка, который исполнял веление Родины, изложенное в боевом приказе № 20 так: «Штадив 112 Красный Дон 10.10 9.8.42. Карта 100 000. Сосредоточиться в районе Первомайский и привести себя в порядок. Прочно оборонять восточный берег р. Дон на участке: ж/д мост – р. Донская Царица. Ни шагу назад!» Умещенные штабом дивизии в микроскопический раздвиг штабного циркуля и оборот колесика курвиметра пензяки и самарцы призыва 41-го года с горячечным остервенением и спешкой колупали пропеченную зноем до каменной твердости землю, отрывая окопы и стрелковые гнезда-ячейки в человеческий рост, видя перед собою не оперативные карты, а саму эту желто-белесую, равнодушную, горькую твердь. От конца и до края устало полегшие травы, и несметные оспины сусличьих норок, и текучее марево там, где высокое синее небо сходилось с холмами.
Для пехоты война первым делом и есть земляная работа: только в землю целинную заглубился по маковку – брось, отходи, закрепляйся на новом рубеже обороны. Снова, значит, окапывайся. Это сколько же сотен пудов надо перелопатить, чтобы хоть один малый осколок в эту землю влепился, а не в братьев твоих и тебя самого. Да и что все радения их под обвалом чугунных поленьев с воздушного воза, когда под тобою всю землю выворачивает требухою наружу?
На марше еще замечали крестьянские дети Котляров и Дикань смугло-желтые волны нескошенной зрелой пшеницы и зернистые масляно-черные диски подсолнухов, оплетенных по черствой земле повителью, и жалели о том, что никто те подсолнухи не прополол, и о том, что сгорит на корню переспелое жито. А теперь и последние мысли о прежнем житье были выпарены из рассудка в захватчивой землеройной работе и тошном ожидании новой бомбежки. И пока было слышно только звяканье отполированных до зеркального блеска по режущей кромке штыков, только хряст каменистой земли, только сусличий посвист вдали, раскалялась и билась чугунною гирькой в головах у пехоты единая мысль: почему это небо над ними не покров от врага, а прореха размером с оглядную землю? Что погода-то выведрилась – это уж не к земному начальству вопрос, а вот где ястребки наши, а? Что же в каждом пропеллере дышит господская воля чужих? А уже через миг отнималось, обрывалось с дыханием все: и солдатский рассудок, и протяжно плеснувшийся по окопам усталый стон-возглас, стон-жалоба: «Во-о-оздух!»
На четвертые сутки обороны участка «ж/д мост – р. Донская Царица» до высокого солнца стоял над рекою туман, продлевая покой и дыхание жизни измаянных, изведенных трепещущим воем людей, а едва на земле посветлело, как тотчас придавил все две тысячи душ переполнивший небо, проникающий в кости и сердце басовитый, осадистый гул: зачернели над самой кромкой горизонта десятки идущих в аккуратном строю пикировщиков. Назидательно и осуждающе, будто бы «ай-ай-ай!» приговаривая, зададакали наши зенитки на флангах, да где там, по-над самой землею, расчетливо оставляя барашки снарядных разрывов вверху, потянул за собою железную стаю искусник-вожак. Народился в ликующей сини буравящий звук, и ушибленно ахнул от кучного ломового удара истерзанный берег, осененный приказом «Ни шагу назад!», и сперва далеко впереди свежевырытых логов всплеснули кипящие земляные столбы, вразнобой вознеслись черно-рыжие вихревые деревья, а потом уже тошно знакомый, вынимающий из человека все чувства нескончаемый бомбовый свист вырос словно бы в самом нутре и сомкнулся с горячим и тяжким, словно комель матерого дуба, ударом по спине, по затылку Петра Котлярова, каждой кости и каждому органу, что ни есть в человеческом теле, и еще через миг отовсюду навалилась глухая, непродышная тьма, бесперемежно разрываемая желто-красными молниями. Словно жук, запоздало распяливший крылья, всею стиснутой мочью, он пытался отжать наседавшую землю, которая все плотнее сжимала его, норовя задушить и размичкать, как и сотню придавленных, задохнувшихся братьев его.
Он не видел уже, как волна за волной долгоносые черти в лаптях на железных ногах, перевертываясь на крыло, с нестерпимым вибрирующим завыванием сыпались вниз, по отвесу пуская в падение бомбы, и как вместе с бешеным крошевом взброшенной из воронок земли подлетали куски человечины в желтых гимнастерочных клочьях; как рвалась и кипела земля, и как небо над берегом стало землей – подымавшейся и разбухавшей, как тесто, тучей рыжего праха. И над этой висячей, тяжелеющей тьмой все ходили «лаптежники», распахав, измесив, засевая фугасами, расшивая, буравя пулеметными строчками берег, готовые уж и винтами рубить, и обутыми в лапти ногами давить все, что может еще шевелиться внизу.
А когда облегченные «юнкерсы» канули за окоем и горячая персть наконец-то осела на землю, словно сыпучее нутро распоротой подушки, ничего уже не копошилось в развороченных и затрамбованных прахом окопах, разве что оседали еще кое-где, досыпались подсеченные взрывами стенки траншей, а потом истончились последние струйки песка, дополнявшего тяжесть недвижного гнета на кости погребенных завалом бойцов.
Но вот, гляди ж ты, будто сократил бесхребетную склизкую плоть дождевой какой червь, выгибаясь, топорщась, буравя разрушистый гнет с беспредельным упорством живого, хоть руби его надвое острым железом, а он… поднялась, как опара, земля, словно выперла к небу беременным чревом, не могущая спасться, пока не родит. И, прорвав ноздреватую свежую засыпь, продавив рыже-черную кашу округлого, проседающего зыбуна, словно слой раскаленного битого доломита в литейном цеху, из подземных глубин вместе с комьями, крошками, корневищами мертвой полыни, поднатужившись, выперло черное, ослепленное, глухонемое, только что сотворенное нечто. Как бы выросший из гиблых недр человек повалился ничком и плевался, хрипел, все никак не мог выхаркать горькую пыль в выворачивающем кашле. А еще один сын земли Русской, родившийся рядом, ошалело лупился из копотной черни налитыми кровью белками, с клокочущим хрипом засасывал в легкие воздух и вдруг… тягуче, с подвывом, навыворот заголосил:
– А-а-а-и-и-й-я-а-а! Разъедрить твою-ю-ма-а-ать в бога душу-у… ж-жыво-о-ой! Ты меня, в рот те, в ду-у-ушу-у-у, а вот на тебе, сука-а-а, живо-ой!..
– Глянь, чего у меня, Петька, глянь! – закричал ослепленный Дикань. – В глаз мне вдарило, в глаз – не откро-о-ю! В красном свете все, за-а-сти-ит! Петька, что ж это, а?!
– Да ну дай же, пусти!.. Цел он, цел у тебя! Это кровью его тебе залило, то-то он у тебя и заклеился! Шкуру, шкуру тебе на загривке счесало маленько! Ох и крови, Егорка, с тебя… чисто как с кабана.
