– Я не понимаю… – надменно начинает она, внутри холодея и трясясь от ужаса.
– Да неужели? – развязно ухмыляется парень. – Имеются сведения, что старичок, который квартиру тебе завещал, не своей смертью помер. Помогли ему. И есть такая мыслишка, что в этом ты принимала самое прямое участие, милая.
– Я вам не милая! – обрывает она, все еще надеясь на чудо. Вот сейчас он засмеется и скажет, что прикол у него такой.
Парень недобро скалит зубы.
– Ты что, не поняла, дура, что с тобой не шутят? Залезай в машину, или силой затащу.
Побелев, она смотрит на него, как завороженная, и ее точно стеклянные глаза становятся живыми и страдающими. И все же пробует сопротивляться, еле шевеля одеревенелыми холодными губами:
– Так сейчас поздно. Милиция уже закрыта.
– Наш полковник до ночи работает, – отрезает он.
– А где у вас эта… санкция на арест? – в последней отчаянной попытке выкрикивает Галчонок.
Парень достает бумагу с подписью и печатью.
– Я не убивала, – твердит Галчонок, умоляюще глядя на него. – Я только поселилась у старика, как велели… Не убивала я, клянусь!
И опять волчья усмешка изгибает тонкие губы парня.
– Да ты не боись, милая, никто тебя не обвиняет. Все расскажешь, как на духу, мы тебя и отпустим. Не кочевряжься.
Галчонок сломлена. Она без слов покорно залезает в машину, не ведая, что отдает себя на мучение и смерть, и «москвич» трогается в путь… И вот уже его огни теряются среди других летящих огней…
Королек
Сижу с Шузом в его холостяцкой берлоге и смакую черный кофе. И на улице и в комнате предгрозово сгущается мрак. Слышны оглашенные вопли детей. Птицы безмолвствуют.
– Давай, повествуй о своих приключениях, – требует Шуз, поправляя тонкими длинными пальцами очки. – Только чтобы было круто. Довольно розовых сиропчиков. Выдай что-нибудь с перцем.
– Послушай, Шуз. В первом подъезде твоей «хрущобы» жирует наркоторговец. В соседней «хрущевке» на прошлой неделе случилось кровавое душегубство. Ну и кто кому должен рассказывать о жутких злодействах?
– Королек, чертов мент, плевать мне на спятивший мир. Я существую в виртуальной реальности. Короче, не отлынивай, вливай в мои локаторы кошмарную историю.
– Экой ты… Ну, слушай, садист-интеллектуал. На днях случилось мне перейти дорогу одной банде…
– Нормальное начало, – кивает довольный Шуз, – приятно слушать.
– Схватились в заброшенном цехе. Кругом ржавые колеса, ремни, балки. Первым налетел их шестерка. Уши торчком, зубы вперед, глазенки косые.
– Китаец, что ли?
– Японец. Лапками сучит, каратеист. Дал ему пару раз, несильно, лишь бы отцепился, урод. Упал ушастый на хвост и затих. Тогда за меня взялся их волчара позорный. Весь в сером. Глаза горят. Зубы – во! Особенно резцы. С этим пришлось повозиться. Он хвать железный прут и машет, как заводной. И усмехается, падла. Шесть раз попал по груди и раз по почкам. На восьмой я уклонился, он ширк – мимо! – и угодил прутом между какими-то штуковинами. Пока вынимал, я вмазал ему справа. Он зашатался. Я ему с оттяжкой ногой по яйцам…
– Клево, – одобряет Шуз.
– Загнулся серый. Ну я, само собой, нижние его конечности проволокой скрутил, кнопку лебедки нажал, пацана под крышу и вздернуло. Повис вниз черепком. Может, и сейчас болтается…
Шуз выставляет оба больших пальца в жесте высочайшего одобрения – похоже, ему не хватает слов от восторга. Вдохновенно продолжаю:
– Только я оклемался, валит самый здоровый, бугай, откормленный на мясе и меде.
– На меде? – поражается Шуз.
– Именно. Причем предпочитает липовый, гад. Сутулый, косолапый, морда дикая. И на меня. Понимаю: этот порвет, как нечего делать. Отработал серию ударов по корпусу – он даже не почесался. А потом принялся меня метелить. Тут уж я кровью умылся. Хорошо, под рукой случайно кайло оказалось. Шандарахнул по маковке. Он башкой замотал – не понравилось! Я всей массой – на него. И оба – на пол. С десятиметровой высоты. Мне-то еще ничего, я сверху был, а он лапищи раскинул и не встает. Мозги наружу.
Вываливаюсь из цеха. Только собираюсь в тачку свою сесть, подплывает рыжая стервочка. Гибкая, шикарная. Сексуальная – до обалдения. Ручку в перстнях небрежно за шею мне закидывает: «Не бойся, красавчик, я тебя не съем…»
– Королек, остряк-одиночка, ты случайно не «Колобка» рассказываешь? – лыбится Шуз. – Нашел кому сказочки впаривать, хакеру высшего класса.
Отпиваю глоток. На кухне хлопает оконная рама. Шуз бежит затворять окно и возвращается вместе с первым глухим раскатом грома. В комнате становится еще темнее. Затем раздается такой треск, будто разламывается небо.
– Эх, Шуз, душечка, хакер долбаный. Жизнь – не крутой блокбастер, где накачанный шкаф расправляется с кодлой гангстеров. Можно ночью зайти в свой родной заблеванный подъезд и получить железякой по башке – просто потому, что кому-то приглянулась твоя дубленка. В этом нет ничего клевого. Ты не засунешь одного злодея в шахту лифта, чтобы оттуда фонтанировала кровь, не перепилишь другого пополам пилочкой для ногтей. Нет. Падать ты будешь смешно и нелепо, маленький жалкий человечишка. И если отбросишь копыта, о твоей смерти и рассказывать будет скучно.
– Жизнь – дерьмо, – философски изрекает Шуз.
Точно в ответ на его слова по стеклам принимаются барабанить капли дождя, и вскоре на землю обрушивается сильный короткий ливень. Когда он иссякает, Шуз распахивает окно. Вместе с влажным воздухом в комнату врываются крики пацанов, гомон птиц и раздувающий ноздри тревожный запах свежей зелени, от которого млеет и мечется душа.
Поднимаю чашку с остатками теплого кофе:
– И все же – за жизнь, какая бы она ни была!
– За нее, проклятую!
Шуз торжественно чокается со мной своей чашкой.
* * *
Автор
Сдав анализы на ВИЧ-инфекцию и убедившись в том, что больны, Белка и Стрелка запаниковали. Точно они провалились в колодец, и тяжелые плиты сомкнулись над ними, погрузив в промозглую тьму. Стрелка вознамерилась лечиться, но подруга только махнула рукой:
– Хренотень это. Лечись, не лечись – один конец.
И Стрелка смирилась.
Два дня продолжалась депрессия. Они заперлись в квартире, пили и проклинали судьбу. Но уныние как-то само собой рассосалось. Снова началась бешеная, до полуночи, круговерть дискотек, огней, дергающихся под неистовую музыку потных тел, табачного дыма, пива и водки. Стрелка с удовольствием втянулась в это житье на износ и только порой скулила, жаловалась, что должна умереть и уже никогда не выйдет замуж. И не будет у нее детей. Впрочем, о детях она почти не задумывалась. Иногда плакала, но бутылка пива возвращала ей привычную безмятежность.
