Почему нет?
Все, чего он хотел, что ему в этой жизни было нужно, – это иметь семью. Главной причиной того, почему он пишет, первым делом была возможность иметь семью. Иметь бы детей побольше, а пишут пусть другие писатели.
Проблема в том, что чем больше у тебя детей, тем больше тебе нужно денег, а деньги добывать он умел только писательством.
– Думаю, нас вот что может выручить, – сказал он ей, крепко подумав. – Раз в год я буду куда-нибудь на месячишко уезжать и возвращаться с написанной книгой. Весь остальной год у нас будут деньги. Если я буду работать в поте лица, то при некотором везении, думаю, эта система сработает.
Женщина разговаривать не желала. Она даже ухом не повела.
– А еще я подумал знаешь что? – сказал он. – Весь этот месяц ты сможешь думать о том, что интересно тебе, а мне и думать будет не о чем, кроме той книги, которая у меня в работе. Месяц пробежит быстро, мы оглянуться не успеем, а остальной год весь наш… Я это к тому, – продолжил он, – что у меня через месяц будет книга, а значит, и аванс. А после публикации заплатят столько, что хватит на год. А если получится написать такое, что заинтересует Голливуд, то мы заработаем даже и больше чем на год жизни.
Женщина по-прежнему не отвечала. Мужчина отвернулся, опять уставившись в окно.
Знать бы, что сказать, чем пронять ее, думал он.
– Давай езжай прямо сейчас, – сказала женщина без всякого воодушевления. Ее голос был усталым и злым.
Мужчина повернулся к ней, но она по-прежнему смотрела на огонь.
– Если тебе так не терпится от меня сбежать, езжай прямо сейчас.
– Я думал, надо сперва как-то организовать это. Обговорить детали.
– А я и без тебя знаю, что надоела тебе, так что катись. Сегодня же.
– Я думал это как-то запланировать… Ну, например, на первое число следующего месяца. Это даст нам пару недель на то, чтобы все организовать, а я за это время смогу придумать, про что писать, чтобы, когда уеду, можно было сразу браться за работу, не тратя на предварительные размышления неделю или две.
– Если бы я тебе не надоела, мог бы и наверху писать. У других писателей тоже есть жены.
– Не знаю, как у них это получается. Может быть, кто-то из них тоже на месяцок-другой уезжает.
– Да пожалуйста, можешь ехать. На месяц, на два… Можешь на год. Представляешь, сколько ты напишешь за год! Можешь вообще навсегда. Тогда сможешь написать вообще все.
– Слушай, какой смысл все делать еще хуже?
– Вот и я говорю: какой смысл?
– Я думал, ты меня поймешь…
– Ну а вот я – не понимаю!
– Тогда ладно, забудем.
– Чего это я должна забывать? Хочешь уехать и писать – давай. Чего это я буду забывать?
– Я не смогу писать, если уеду таким вот образом. Я буду слишком переживать за тебя и за детей.
– А ты за нас не переживай. Давай, встал и пошел. И пиши себе…
Женщина поднялась и направилась в спальню.
Надо придумать какой-то способ, как продуктивно работать наверху, подумал он.
Он вошел в спальню, сел на кровать.
– Ладно, слушай сюда. Я буду работать наверху. Буду вставать утром и поднимать детей, чтобы ты могла как следует выспаться, но когда я уже наверху, предоставь мне там оставаться, пока я на день все не закончу. Это будет что-нибудь до пяти. Может, до шести. А кое-когда, может, и до семи. Но я должен буду оставаться там все время. Спускаться не буду даже к ланчу. Буду всякий раз что-нибудь брать с собой, класть там в холодильник и по мере надобности этим питаться. Детей буду видеть меньше, но для них это еще и лучше. Сейчас я слишком много времени с ними. Все будет не так уж плохо. Я и сам не хочу уезжать на месяц. И заскучаю, поди, да и дорого это слишком, а у нас тут наверху целая квартира – работай не хочу. Все, что надо сделать, – это чуток там прибраться, очистить палубы по-боевому и зарубить себе на носу, что надо соблюдать режим работы, как у всякого рабочего человека. Калитку будем держать на замке, чтобы никто не мог даже в дверь позвонить. Ты будешь знать, что войти никто не может, и бояться не будешь. Там для работы идеальная обстановка, надо только чуть-чуть прибраться. Уходя с детьми на прогулку, ворота запирай. По воскресеньям будем с ними вместе выезжать куда-нибудь на пикник. По воскресеньям я работать не буду, только по будням с десяти и что-нибудь до пяти или шести. По вечерам будем слушать радио и танцевать, или читать, или болтать. И оглянуться не успеешь, как ты опять окажешься беременна, а я буду работать и нам будут присылать деньги. Это я к тому, что все будет нормально, заживем на славу.
– Ты уверен, что так тебе будет лучше, чем уезжать?
– Да, конечно! Я должен видеть тебя каждый день.
– Не только детей? Меня тоже?
– Да, тебя тоже. Мы все так организуем, как будто меня дома нет. Завтра сходишь, повидаешься со своей подружкой, но послезавтра начнем подготовку, приборку и все прочее. Чтобы там все подготовить, нам обоим дня три-четыре придется основательно потрудиться. Я помогу тебе здесь внизу, а на верху сам все сделаю, потому что раз начали, останавливаться будет уже нельзя. Тебе надо будет здесь внизу привести все в порядок, чтобы потом по ходу дела ты не слишком уставала. А когда все обустроим и ты будешь знать что и как, будет совсем не трудно, а даже интересно.
– Прости меня за то, что я сегодня вытворила. Ты меня прощаешь?
– Да, конечно.
Женщина подбежала к нему и нежно его обняла, потому что оба были одинаково беспомощны и несчастны.
Глава 18
Вернувшись из детской, женщина сказала:
– Оба дрыхнут без задних ног. Времени всего десять. Может, позвоним кому-нибудь, позовем в гости?
– Как там Рози?
– Спит сладким сном.
– Ты подоткнула ее?
– Да нет, она так разметалась. Пошли посмотришь.
Они вошли и увидели девочку, лежащую на спине, разметавшуюся, расслабленную и голенькую. Женщина указала на ту часть, по которой видно, что этот ребенок женщина, и тихонько усмехнулась тому, до чего она прелестна. Мальчик тоже лежал раскинувшись, но лицом вниз, расставив руки в стороны и свесив ладони по сторонам кровати, а лицо у него было при этом темным, серьезным и без всякого намека на подмигивание.
Мужчина отвернулся от мальчика и, обняв женщину, прижал к себе:
– Какие чудесные дети! Оба такие чудесные. Они лучше, чем мы того заслуживаем.
Теперь он держал ее лицо в ладонях, пытаясь объяснить ей, до чего он ее любит. В каждом его слове звучало смущение и надежда, он пытался высказать больше, чем вмещает в себя голос и язык, пытался высказать всю свою жизнь, пусть даже придется как-то объяснять ей это на том единственном языке, который она понимает, – дурацком языке фильмов и спектаклей, бульварных романов и эстрадных скетчей, бессмысленном языке болтунов и шутов гороховых, лишь строящих из себя людей, у которых есть сердце, разум и живые чувства; но есть надеж да, что он до нее достучится, и она поймет то, что он хочет ей сказать, это ведь так легко, почему она никак не поймет? Ведь он живет любовью, она у него не в словах, он ею живет каждую минуту, работает над ней и ни на миг ее от себя не отпускает, он живет ею, потому что нет другого пристойного способа на этом свете выжить. Все это высказав, он смутился, потому что слова были просто дрянь, они лгали и раньше всегда лгали, будучи упрощением, которое превращало единственно пристойный, человеческий образ бытия в какую-то эстрадную репризу, – и все-таки да, образ бытия, способ выжить, все-таки любить, несмотря ни на что, любить, несмотря на ложь, несмотря на правду, несмотря на безобразие и уродство, несмотря на ненависть, несмотря на безумие, на проклятую разницу уровней и положений, на бесчисленные нестыковки, на отчуждение, на безответственность, на злой раздор, самонадеянность и происки, притворство и обман.
