Женька не выдержал. Его хохот спугнул пару старушек, которые засеменили, поддерживая друг друга, через дорогу, не дойдя до «зебры».
Когда они спустились в метро, оставив где-то сверху над собой всю махину вымокшего осеннего города, Монмартик все же вернулся к тому, о чем, верно, думал всю дорогу:
– Все-таки надо не только делать добро самому, но и позволять другому делать что-то для тебя. Отказываясь принимать то, что искренне тебе предлагают, ты отнимаешь у человека радость доставлять радость. Умение не только дарить подарки, но и их принимать – это тоже, как ни парадоксально, не всем дано. Тебе предлагают звезду с неба, а ты отвечаешь: на что она мне?
– Тогда достань мне вон тот воздушный шарик, – и Маша показала на голубой, покачивающийся под сводом кусочек неба, сбежавший из неловких детских рук.
Женька глянул под потолок. Потом, поставив сумку у Машиных ног, разбежался и прыгнул изо всех сил. Он не достал до свисающей золотой кудрявой ленточки метра три. Пассажиры оглядывались и обходили их стороной. Женька неодобрительно посмотрел на смеющийся свысока шарик и поднял с пола свою сумку.
– Но я, по крайней мере, пытался.
Подошел их поезд. Они вошли в полупустой вагон. Перед тем, как двери закрылись, Монмартик еще раз с тоской посмотрел на голубой шарик, которому никогда уже не увидеть свободу.
10 октября, вторник
До каникул оставалось еще целых четыре недели, но все уже считали дни, а Лошак даже вычеркивал из календарика каждый новый, едва приходил на первый урок. Впервые не выставлялись четвертные оценки, их будут раздавать только за полугодие, и ожидание свободы не омрачалось мелочным высчитыванием средних баллов, зубрежкой и подгонкой нелюбимых предметов. По информатике ей, Женьке Мартову и Зинке Савельевой надо было еще переписывать контрольную. Мама-Оля выцыганила у Палыча. Но пока ей светило не больше четверки, и Маше было приятно осознавать, что еще можно об этом не печалиться.
Когда Мама-Оля зашла в класс, одиннадцатый «В» отрывался по случаю редкой удачи: неожиданного «окна» вместо урока истории. Криминала не было. Историчка заболела, и ребята валяли дурака. Мальчишки расписали «пулю» в тетрадке по матанализу, и те немногие, кто умел играть в преф, как раз бурно обсуждали не сыгранный Лошаком мизер. Серега громко, на весь класс, переживал:
– Да разве ж это «дырка»? У меня в пиках были: туз, дама, девять, семь…
Именно в этот момент в дверях появилась Мама-Оля. Лошак, не останавливаясь ни на мгновение, продолжал:
– …пять, три, один.
– Да тут по биному делать надо, – подхватил, перелистывая тетрадь с «пулей», Макс.
Ольга Николаевна только что с опрокинутым лицом вышла из кабинета директрисы. Поездка в Псков и Новгород, которая уже была полностью распланирована на каникулярную неделю, накрылась самым неожиданным образом. На двухдневной экскурсии в Суздаль автобус с нашими девятиклассниками перевернулся. Двоих ребят забрали в больницу. Остальные тоже были не в лучшем виде. Тамара Карапетовна ввела мораторий на любые массовые выезды.
– Но это же глупо! – возмущалась громче всех Инга. – Ну, давайте теперь все будем ходить пешком. Мы же двадцать раз ездили – куда только не катались. И я уверена, через год все снова будут разъезжать. Глупость под маской заботы о нас. Я бы просто наплевала на их дурацкие распоряжения.
– Перестань, Инга, – остановила ее Ольга Николаевна, которая сама была больше всех и расстроена, и растеряна. – Ты умная девочка и все прекрасно понимаешь. Глупо – не глупо, нас не спросили. Вы уж меня извините, ребята: я вам наобещала, а слово не сдержала.
– Да что вы, Ольга Николаевна! – заголосили все разом. – Вы-то в чем виноваты? Вы все, что могли, сделали. А все-таки жалко.
– Ну, может, мы еще на зимние съездим, – неуверенно оглядела класс Мама-Оля.
– Это вряд ли, – грустно вздохнул Монмартик. – Неиспользованные возможности не повторяются. Проверено долгим житейским опытом.
На большой перемене Маша, сопровождаемая Гаврошем, зашла в класс. В районе галерки толпилось несколько ребят. Гаврош потянула ее за рукав:
– Что это они там? – и не дожидаясь Машиной реакции, пошла сама, движимая любопытством.
Маша без особого желания последовала за ней и заглянула через ее плечо. Обе долго не могли понять смысла происходящего: Женька Монмартик сидел лицом к остальным, положив левую руку на парту. Громила с Графом, чьи кулаки не сильно уступали громиловским, поочередно, что есть силы, обрушивали молотобойные удары на Женькину руку. Трудно было сказать, как давно продолжалось это безумие, но, судя по покрасневшей расплющенной Женькиной ладони, они явно начали не только что.
Маша вдруг ощутила, как все подернулось пеленой и поплыло. Она уже не видела ни Женьку, ни кольцо окруживших его ребят – перед глазами была только рука, безжизненная, распятая на парте.
– Перестаньте! Прекратите, прекратите! Дураки, дураки, дураки!..
Маше показалось, что это она закричала и бросилась на ребят. Но она стояла все так же безмолвно и недвижимо, не в состоянии ни пошевелиться, ни произнести ни звука. А Гаврош уже полезла драться с мальчишками, колотя их куда попало. Пробиться к Монмартику ей не дали, и она, треснув от бессилия по руке ни в чем не повинного Лошака, выскочила из класса, кинув злой взгляд на застывшую Машу прежде, чем хлопнуть дверью.
Наташа растолкала мальчишек:
– Вы что, все с ума посходили? Что вы творите? Искалечите человека… А ты тоже хорош, – набросилась она на брата. – Боксер недобитый. На своем дурацком ринге кулачищами своими размахивай. Прекрати немедленно! Ну, кому я говорю?!
Потирая красный, как обваренный, кулак, Громила отошел в сторону, искоса с опаской поглядывая на сестру:
– Все. Я пас. Лучше посмотри, как я из-за него руку разбил. Это все равно что по кирпичной стенке долбить.
– Я же тебя предупреждал, что ты первый сдашься, – смеялся Женька.
– Граф, перестань! Ему же больно, – требовала Наташа.
– Да ничего ему не больно. Он сам предложил. Мы только ставим научный эксперимент.
– Наташ, не мешай. Мне ж действительно не больно.
– Монмартик проверяет свою теорию. Он пытается доказать, что боли не существует, – чуть оправдываясь, стал объяснять Дик, исполнявший здесь роль рефери.
Наташа ущипнула популяризатора так, что тот подскочил.
– Тогда что это? И что ж ты так скачешь?
– Это ж не моя теория, а его. Монмартик считает, что есть лишь защитная реакция мозга на раздражители, которая абсолютно субъективна. Ведь мы не чувствуем его боли.
– А должен бы чувствовать. Если называешь себя его другом.
– Да брось ты. Монмартик говорит, что можно абстрагироваться от боли, исключить ее из рассмотрения, и тогда становишься анаболиком.
