Теперь он собирается говорить о твари еще более противной, чем омар и устрица: о пещерной рыбе. Где он ее выудил; нет, это просто невообразимо!
— А-ка-кой-прок-сэ-тих-пе-щер-ных-рыб? — отчеканил кто-то.
Растянулась обширная тишина. Пьер оглядел присутствующих и высмотрел отца, который только что вошел в сопровождении Штобсдела.
— Ладно, заткнись, — сказал Набонид добродушным тоном.
Затем, повернувшись к слушателям, мэр жизнерадостно возвестил:
— Уважаемые сограждане, благодарю вас за доброжелательное внимание, которое вы соизволили оказать интереснейшим бредням, которые только что наплел мой сын. Надеюсь, они вас позабавили. Они выдают некую наивность, которую, надеюсь, вы простите оратору, учитывая его юный возраст. Спасибо, уважаемые сограждане, еще раз спасибо.
Никто не пошевелился.
Ух ты! Ну и ну, вот дела! В Родимом Городе об этом будут говорить не меньше, чем о ляжках госпожи Мазьё и госпожи Мачут. Осознавая всю серьезность настоящего часа и испытывая гордость от причастности к ключевому моменту истории, слушатели чувствовали, как в их обыденной груди сердце бьется по-праздничному незаурядно.
Никто даже не шевелился.
Штобсдел попытался замять неловкость и робко сказал:
— Ну же, господа, не задерживайтесь!
Никто даже не пошевельнулся.
А он-то чего замолк, этот пентюх?! Это слегка облегчило бы сообщество. А то все чувствовали себя как бы виновными, ну да: как будто и в самом деле виноватыми! В день Праздника все это не очень приятно. Ну и дела, ну и дела! Об этом будут судачить еще очень долго, это уж точно! А может быть, даже сочинят какой-нибудь куплетец под аккомпанемент систров[59], барабанов, флейт и шалопутов. Набонид сделал вид, что уходит, и обратился к Лё Бестолкую:
— Пойдемте, друг мой?
Тут, проявив необычайное мужество, слово взял Спиракуль.
— А нам-то чего уходить? Еще не конец.
— Еще не конец, — подхватил Квостоган.
Этого мнения придерживались и другие. Раздался шепот. Некоторые встали.
— Подождите, подождите! — крикнул Пьер. — Я еще не закончил. Подождите!
— Садитесь, — крикнул кто-то. — Он будет говорить.
Даже Набонид не пошевельнулся.
Пьер открыл несколько раз рот, не издав при этом ни звука. Наконец объявил:
— В качестве заключения я хотел бы затронуть вполне определенную и конкретную тему: положение несчастных рыб, когда их вытаскивают из влажной стихии.
Все рассмеялись.
Когда все ушли, Пьер почувствовал, что его охватила смертельная скорбь.
Дамы пребывали в столовой.
— Сегодня вечером он ведет себя довольно скверно, — сказала Жермэн.
— Почему скверно? — спросила Паулина. — Сегодня праздничный день. Все развлекаются.
— И все же, маман, как ему не стыдно такое вытворять? Разве вы не заметили?
— Что именно?
— Он все время зажимает малышку Эвелину в укромных уголках. А ведь это его будущая невестка!
— Ха! Так ведь пока еще не невестка.
— Если бы Поль видел!
— А нечего шляться где попало! Куда он опять подевался? Когда ты помолвлен, то уж будь любезен, присматривай за своей невестой, так-то!
— А малышка Эвелина ему это позволяет! Я видела, как он щипал ее за подбородок. Да-да, за подбородок!
— Ха, если это доставляет ему удовольствие. Это его право.
— И все же, маман. Все же…
Восторженные крики: «Ах! Какой красивый! Зеленый!», раздавшиеся в соседней комнате, возвестили о начале фейерверка. Старая Набонидиха налила себе стаканчик строгача.
— За ваше здоровье, доченька.
Госпожа Набонид опустила голову.
— И все же, — повторила она, вздыхая.
— Ах! Какой красивый! Белый! — заорали по соседству.
— Он — ловелас. Я готова его простить, и все же, когда речь идет о будущей невестке…
— Никто и не собирается просить у вас прощения, — отрезала старуха. — Он делает, что хочет. Мой сын — не такой, как другие, пора бы, доченька, это понять.
Госпожа Набонид вздохнула.
— А скандал с Пьером…
— Шалопай заслуживает хорошей взбучки. Читать речь, подумать только! Сопляк! Пробестолкуйничал там всю стипендию, а теперь приехал разглагольствовать о каких-то рыбах! Пф! Он заслуживает хорошей взбучки.
Она допила строгач.
— Пойдемте, доченька, посмотрим фейерверк. Его организовал ваш муж и мой сын. Этим нужно гордиться.
Госпожа Набонид, вздыхая, встает и идет за старухой. Они выходят на балкон и присоединяются к гостям: дюжине знатных лиц обоих полов.
Совсем рядом с Эвелиной стоял Набонид.
Он стоял совсем рядом с ней.
— Ах! Ах! Ах! — закричали все при виде зеленоватой гусеницы, выползающей из искусственного созвездия.
— Великолепно! — воскликнул Лё Бестолкуй.
— Самый красивый фейерверк, который когда-либо устраивали, — сказал Зострил.
— В сороковом году был знаменитый фейерверк, — вмешался эрудит Капюстёр, — но с этим он сравниться не может.
Красочные узоры наверху сопровождались завихрениями толпы внизу, на Площади. Раздавались восклицания. Тщательно выстроенные звезды прорывались сквозь довольно густую тьму. Воздушная масса была теплая и мягкая, но слегка утомленная тяжестью запахов: толпа, алкоголь, бруштукай, пыль. Но прошедший день все же был хорош, и в эти нежные часы полной глоткой вдыхалась первая весенняя ночь.
В небе рассыпается облачко голубых искр.
— Какая красота, — сказала Эвелина своему соседу. — Голубой цвет очень красивый. Вы не находите, гспадин Набонид?
— Очень, — задумчиво ответил тот.
Эвелина взглянула на него:
— О чем вы думаете, гспадин Набонид?
— Если мы поднимемся на третий этаж, будет видно еще лучше.
Госпожа Набонид-мать почесала нос, госпожа Набонид-супруга ничего не заметила.
— Ах! Какой красивый! Красный! — фальшиво и придурковато крикнул Лё Бестолкуй.
На верхнем этаже Набонид открыл окно в кабинете своих сыновей.
— Отсюда видно ничуть не лучше, — заметила Эвелина.
— Не лучше, зато здесь спокойнее[60].
