Я спросила себя, что же сделает тот брюнет с нашей фотографией. Наверное, просто разорвет. Или засунет в кучу других снимков, за которыми никто не пришел или которые он отказался выдать некоторым клиентам под тем предлогом, что на данном номере ничего не значится. А может, он поступал так даже не по злобе, а от усталости или равнодушия. Его работа за стойкой – весь день на ногах – была такой же однообразной, как моя в «Баркерзе». Вот я и попалась ему под руку, на свою беду явившись некстати. А мог бы попасться и кто-то другой – как в лотерее, оттого что номер 0032 оказался несчастливым.
Я осознала это в последующие дни, бродя в том же месте Портобелло, где фотограф снял нас троих – Рене, меня и собаку. Тогда была суббота, самая обычная суббота, и пес шел, как обычно, в серединке между нами. В левом углу снимка можно было, наверное, различить вход в бывшую школу, где Рене купил тогда несколько старых книг. И может быть, где-то сзади виднелся силуэт прохожего, перекресток этой улицы с Чепстоу-Виллас, спуск к антикварному магазину. В общем, документальное свидетельство для будущего – о том, что однажды летом, в субботу, в Лондоне, в середине дня мы проходили по улице Портобелло – Рене, собака и я.
В первую же субботу, когда я вернулась туда уже одна, на улице оказалось гораздо больше народа. Но фотографа там не было – ни в тот день, ни во все другие субботы, хотя я пыталась разыскать его, чтобы потребовать объяснений, а может быть, с его помощью все же вызволить нашу фотографию. И вот тут я окончательно утратила веру в себя. Мне чудилось, будто меня здесь нет, что я никогда уже не найду своего места в этом уголке города. Я с завистью глядела на других людей, уверенно шагавших по тротуару. Уж под их-то ногами он никуда не поплывет. Вот и для нас, для Рене и меня, когда мы гуляли вместе, эти улицы и скверы были такими знакомыми и близкими, что становились частью нас самих. А теперь все связи разорваны, я уже лишняя здесь, как будто вернулась после смерти. В первое время я даже боялась выходить из комнаты. Потом мало-помалу тротуары перестали плыть у меня под ногами, вызывая головокружение. Тем летом я ощущала не панический страх, а, напротив, какое-то странное умиротворение. Вечерами я совершала долгие прогулки по безлюдным улицам вокруг Холланд-парка, где мы обычно ходили вместе. Но Рене и собака остались в иной, прежней жизни. И тщетно я буду возвращаться на эти улицы и скверы или бродить по субботам в толпе на Портобелло – теперь мне уже не дано испытать там прежние чувства.
* * *
Отныне я приходила в кафе на площади Аллере к одиннадцати часам утра. Я делала большой крюк, лишь бы избежать улицы с бойнями. В это время дня «они», наверное, в очередной раз закусывали, в своих забрызганных кровью башмаках и фартуках, со своими толстыми бумажниками. На площади Аллере утренние клиенты отличались от дневных. До обеда нас было в кафе только двое – я да какой-то мужчина лет тридцати, проверявший школьные тетради. Затем подходили остальные посетители. Они работали по соседству. Хозяин называл эту группу «телефонной компанией». Им всегда не хватало столов, приходилось потесниться. Они очень громко разговаривали между собой. Не помню, чтобы мне довелось, работая в «Баркерзе», хоть раз обедать вместе с сослуживцами. Я общалась только с одной белокурой девушкой, стоявшей за соседним прилавком. Иногда я ходила вместе с ней в кино.
Однажды утром, когда «телефонная компания» еще не ввалилась в кафе, я сидела вблизи того столика, за которым человек проверял тетрадки. Вдруг он поднял голову и взглянул на меня. Это был мужчина с правильными чертами лица, глубоко посаженными глазами и коротко остриженными волосами, сквозь которые кое-где уже просвечивала лысина. Он спросил, не студентка ли я. С самого моего приезда в Париж никто вот так, по-человечески не заговорил со мной. Его взгляд и голос внушали доверие; взгляд был прямой, голос искренний, – казалось, человек обратился ко мне без всякой задней мысли. Я ответила: нет, не студентка. Он сказал, что ведет курс философии в одном коллеже в окрестностях Парижа. И трижды в неделю ездит в этот коллеж на автобусе от «Порт-де-Ванв». А вечером возвращается обратно на поезде, который приходит на вокзал Монпарнас. Потом добавил, что его ученики пишут сочинения донельзя скверно, поэтому он и предпочитает исправлять их здесь, в кафе, нежели дома в одиночестве, но он не сердится на них, на своих учеников. Вот какие дела. Ну а я – училась ли я где-нибудь?
Я так настрадалась от одиночества в эти последние недели, что мне безумно хотелось – не исповедаться, конечно, но хотя бы перемолвиться с кем-нибудь словом. А этот человек, казалось, проявляет искренний интерес к словам собеседника, может быть, в силу своей преподавательской профессии. Я рассказала ему, что приехала из Лондона, что один из моих друзей предоставил мне свою квартиру недалеко отсюда, но что я чувствую себя немного потерянной в этом квартале. Странный квартал!
Он слушал, не спуская с меня глаз, как будто хотел выведать мои затаенные мысли. Так глядят священники или врачи.
– Может быть, вы и правы, – сказал он. – И в самом деле, странный квартал…
Мой взгляд упал на одну из раскрытых тетрадок, лежащих перед ним. Я заметила, что многие фразы подчеркнуты красной шариковой ручкой, а на полях такой же красной пастой проставлены вопросительные знаки.
– А я живу в этом квартале очень давно… В старой квартире моей матери на бульваре Лефевра… Со стороны церкви…
Возвращаясь из кино, я проходила мимо этой церкви – современной церкви, построенной то ли из бетона, то ли из кирпича, в темноте я не могла различить. Может быть, именно в его комнате и горел тот поздний свет.
– Церковь носит имя святого Антония Падуанского. Да она и не могла называться иначе.
Он не спускал с меня своего прямого, открытого взгляда, так что я в конце концов потупилась, и снова мне в глаза бросилась тетрадь, которую он только что проверил. Мне почудилось, что там, на полях, так и выведено красной ручкой: «Церковь носит имя святого Антония Падуанского. Да она и не могла называться иначе».
– А вы знаете, о чем просят святого Антония Падуанского? Помочь найти пропавшие вещи.
Он улыбался – как будто угадывал, что и я потеряла какую-то вещь. Я никогда не была суеверной, но если бы я знала, в чем помогает святой Антоний Падуанский, и если бы в Лондоне была церковь этого святого, я бы уж точно сходила помолиться ему, чтобы он нашел ту фотографию.
– Недалеко отсюда, на улице Морийон, есть бюро находок, куда свозят все потерянные вещи. А на Данцигской улице – приют для бездомных собак… Такой уж это квартал – здесь люди постоянно что-то ищут.
Излагая все эти подробности, он говорил не тоном гида, знакомящего вас с Парижем, но именно как преподаватель философии. И этот спокойный голос внушал мне доверие. Я вдруг захотела потолковать с ним о лошадях. Но не находила слов. И боялась их произнести.
– А потом, здесь уже сто лет как занимаются лошадьми…
Все тот же спокойный голос, все та же улыбка. Как будто это вполне естественно – заниматься лошадьми.
– Когда я был маленьким, то ходил в школу неподалеку отсюда… А затем поступил в лицей Бюффона. В общем, я всю жизнь провел в этом квартале.
