Впечатленный этой яростной импровизацией бармен покосился на свои бутерброды под сморщенным целлофаном. Его замешательство можно было понять. Во-первых, раньше он никогда так глубоко не задумывался о колбасе, а во-вторых, ему еще не встречались такие необычные люди.
– Чем тогда закусывать будете?
– А давай-ка ничем, – махнул рукой Филиппов. – Для чистоты впечатлений. Надо распробовать эту твою тысячу лет.
Однако никакого миллениума он в местной водке не ощутил. Даже полмиллениума там не определялось. Тошнота подкатила, как от обычной водяры. Филиппов инстинктивно прижал ко рту правый кулак и затаил дыхание. Где-то внутри беспокойного организма заработал вулкан. Тем не менее опыт и многолетние упражнения настолько закалили его, что в конце концов он вышел победителем в неравной борьбе.
Так древние греки, заведомо уступая в численности персидскому войску, все же не уронили свое достоинство в битве при Марафоне.
– Наколол ты меня… – выдохнул Филя и посмотрел на притихшего бармена. – Правильно поет Илья Лагутенко: «Водка – трудная вода». Хуже мне было только от водяры моего детства. Так она хоть стоила всего шесть рублей.
– Шесть рублей двадцать копеек, – поправил бармен.
– Тебе-то откуда знать? – удивился Филиппов.
– Я помню.
– Генетической памятью?
– Нет, я сам эту водку пил.
– Да ладно тебе. В предыдущей жизни?
– Почему? В этой. При Андропове, кажется.
– А ты с какого года? – насторожился Филиппов, понимая уже, что его не разыгрывают, но все еще доверяя своим глазам.
– С шестьдесят восьмого.
– Да иди ты. Тебе сорок лет?
– Почти, – улыбнулся бармен. – А что, не видно?
– Погоди, но ты же сказал – на втором курсе учишься.
– Да. На заочном. Платить, правда, приходится, потому что второе высшее, но мне интересно. Я по первому образованию горный инженер.
– Прикольно, – протянул Филиппов. – Здорово сохранился. Я думал – тебе лет двадцать.
– Нет, тридцать девять.
– А мне сорок два… Слушай… А как… – он вдруг засмеялся. – Что за дела? Фигня какая-то… Ты в мерзлоте, что ли, в своей вечной эти годы тут пролежал? Как это называется?.. Анабиоз? Крио… чего-то там… Ты как, вообще… Нет, ну это же не бывает.
– Ну, почему? – сказал бармен. – Так вот сложилось.
– Да? – переспросил Филя, и оба они замолчали, думая каждый о своем.
* * *
Примерно через десять минут этого молчания в бар вошла Зинаида. Щеки ее пылали. Жидкая челочка воинственно подпрыгивала на лбу.
– Выбила свой люкс? – вяло поинтересовался Филиппов.
– Я для вас, между прочим, стараюсь… А вы опять пьете?
– Пью, – признался Филя. – Что мне еще делать? Хочешь местной водки? Произведена из чистейшей ледниковой воды. Экологически охренительная водяра. Но гадость невероятная.
В своем пьянстве Филиппов не находил ничего выдающегося. Пять лет назад, когда после скучной череды жизненных неудач, творческих провалов и полной безвестности на него вдруг обрушился настоящий успех, он вообще не считал это пьянством. Тогда, в возрасте тридцати семи лет, ему неожиданно стали доступны такие напитки, о существовании которых до этого он просто не знал. Или знал, но не верил, как не верят в чужих, не очень внятных богов. Дешевая водка, баночное пиво и прочее пойло, которое прежде составляло основу его Carte des Vins и которого без риска для жизни много просто не выпьешь, с того момента как дурной сон улетучились из его жизни, а на смену им тяжелой поступью пришел в элегантных – пару раз даже в хрустальных – бутылках алкоголь с буковками X.O, Single Malt, Reserva и VSOP. Пить его можно было сколько влезет, организм принимал такое легко. Буковки радовали Филиппова, но ему потребовался не один год на то, чтобы эту радость разделил с ним не только его внезапно потолстевший бумажник, но также язык и мягкое нёбо. Полное понимание вкусовых триумфов алкогольно-прогрессивного человечества озарило его значительно позже. А следом за ним явилась потребность оправдать свое увлечение. Успех для него уже потерял неповторимое обаяние новизны и не мог служить достаточным основанием для пьянства. Пришлось обратиться к морали.
– Мы ведь как дети, – говорил Филиппов наутро после восхитительной пьянки, разглядывая в зеркале свое отражение и слегка хлопая себя по щекам. – Мы ничего дурного не имели в виду.
Отсутствие злого умысла в качестве мотива для выпивки эффективно работало еще пару лет. Филиппов наслаждался новыми аспектами своей жизни и при этом, в отличие от других пьяниц, не чувствовал себя ни пристыженным, ни виноватым. За это время он с любопытством открыл для себя мир сухих вин, казалось бы, навсегда отрезанный в нежном советском отрочестве венгерской кислятиной «Рислинг» и болгарским макабром «Медвежья кровь». Не подводили и крепкие напитки. Орухо, чача, текила, писко, разнообразные шнапсы и марокканская буха, возгоняемая из инжира, привлекали его ароматами, которых ему не хватало в русской водке, хотя при этом и сама водка всегда находила себе заслуженное и вполне почетное место в списке его жизненных ориентиров.
Стимулировало также и то, что по утрам он ощущал себя в ином пространстве. Похмелье нередко приносило с собой новый и вполне неожиданный взгляд на привычные вещи, и как-то так получалось, что сцена, никак не дававшаяся его актерам на вечерней репетиции, вдруг открывалась перед ним наутро яркой непредсказуемой гранью, и уже на следующей репетиции актеры удивленно пожимали плечами, показывали друг другу большой палец и временами даже аплодировали своему гениальному повелителю. Все это не могло не способствовать новым экспериментам. Единственным, к чему не прикасался Филиппов, оставались ликеры. Он мог плеснуть в бокал с белым вином каплю кассиса, но все остальное с презрением отвергалось.
Впрочем, и этот безоблачный период его романа с алкоголем быстро закончился. Вообще, все, что было связано со спиртным, в его жизни происходило быстро. Филиппов быстрее всех умел открывать бутылки, быстро и точно наливал, быстро пьянел и точно так же быстро трезвел, меняя градус. Это был его фирменный секрет. Он знал, что после двух-трех бокалов вина, которые обязательно застанут его врасплох, приличный глоток скотча или бурбона немедленно вернет его к прежней быстроте реакций. Однако вскоре и само похмелье стало настолько привычным, что утренние озарения оставили его, предпочитая, наверное, каких-то других, более возвышенных пьяниц. Никаких новых и странных мыслей по режиссуре к Филиппову с похмелья больше не приходило.
Это молчание вышних сфер обеспокоило его, и он всерьез начал подумывать о трезвой жизни, но тут на помощь подоспела удивительно свежая и в некотором смысле даже поэтическая доктрина алкоголизма. Она была чиста и прекрасна, как восставшее ото сна дитя, и Филиппов с готовностью пал к ее подножию, сложив развернутые уже знамена здравого смысла и социальной ответственности. Неожиданно для самого себя он вдруг сформулировал, что пьянство – это просто еще одна форма искренности. А кто, спрашивается, должен быть искренним прежде всего, если не художник?
