— Да. Да, — сказал я. Что же еще такого сказать?
— Мы знали, что это произойдет, так что для нас это не стало сюрпризом. Ты дрожишь. Ты что, очень болен?
— Да, болен.
— Ты ведь не умрешь, если я к тебе прикоснусь, правда?
— Я не уверен.
— Значит, тогда я стану вдовой.
— Мы еще даже не женаты.
— Но будем. Другого выхода нет.
— Ну… — сказал я. — Нет.
— Мне придется ухаживать за тобой?
— Надеюсь, что нет.
— Не думаю, что у меня это хорошо получится.
— Нет.
— Ты подрастешь, как думаешь?
— Может быть, — сказал я. — Я попытаюсь.
— В таком случае, кузен Клод, послушай-ка меня. Если мы останемся в Доме-на-Свалке после того, как ты получишь брюки, нам выделят две комнаты. В этих комнатах нам и предстоит жить. Возможно, это будут очень маленькие комнаты. Возможно, на самом деле это будет одна комната с фальшивой стеной чуть толще доски. Именно это произошло с моей сестрой Флиппой, когда она вышла замуж за кузена Кросспина. Но вскоре она поняла, что может двигать стену. И чем больше она презирала Кросспина, тем дальше отодвигала стену. Она жила в комнате, которая становилась все больше и больше, а он — в комнате, которая с каждым разом становилась все меньше. В конце концов ему пришлось спать стоя. Интересно, будет ли у нас передвижная стена. Ты поместишься в стенном шкафу? Думаю, поместишься. Надеюсь, у нас будет стенной шкаф. Если нет, ты сможешь жить под кроватью. Или под каминной полкой. Нет, там ты будешь слишком заметным. У тебя несчастный вид.
— Я на самом деле несчастен.
— Я наврала тебе, ты, растрепа, — сказала она. — Я часто вру. И буду врать тебе. Я ужасная врунья, просто не могу остановиться. Никогда не верь ни одному моему слову, мой тебе совет. Я оказываю тебе услугу, говоря об этом, — часто людям приходится доходить до этого самим.
— М-м-м… — сказал я. — Спасибо.
— Я старше тебя.
— Мне пятнадцать.
— А мне семнадцать.
— И еще шесть месяцев.
— Я тебя не люблю.
— Нет.
— Но я способна любить.
— Ох.
— Я много кого любила в свое время.
— Да?
— Я могу рассказать тебе об этом?
— Да.
— Я постоянно влюбляюсь и перестаю любить, — сказала мне Пайналиппи очень доверительным тоном. — Я и сейчас люблю, но не тебя. Меня распирает от любви, но не к тебе. Мы были вместе. Мы просто не могли остановиться, он и я, нога за ногу, рука за руку. Как это было неуклюже! Пуговицы были повсюду! Руки и глаза! А какие вздохи. А кожа и все остальное! Но надежды нет, я должна выйти за тебя.
— Кузина Пайналиппи?
— Кузен Клод?
— Ты сейчас врешь?
Она не ответила.
— Ты врешь? — спросил я снова.
— Ладно, — сказала она через мгновение, — дай-ка мне взглянуть на него. Давай же. Ты знаешь, что должен. Я взгляну на него. Покажи мне.
Медленно и осторожно я вытащил своего Джеймса Генри и положил на ладонь. Я держал его подальше от нее, но так, чтобы она могла его видеть.
— Затычка, не так ли?
— Да, — прошептал я. — Универсальная затычка. Подходит для большинства сливов. Ее зовут Джеймс Генри Хейворд — я слышу, как она произносит это имя.
— Мне сказали о том, что ты слышишь Предметы, мои тетушки Нуна и Кердлия. И они велели мне отучить тебя от этого. Затычка по имени Джеймс-как-там-ты-его-называешь, Клод Айрмонгер, — это всего лишь затычка, — сказала она и через мгновение добавила: — Затычка — это не слишком романтично, не так ли?
— Нет, — сказал я, — думаю, не слишком.
— Затычка, — повторила она.
— Да, — сказал я. — Универсальная затычка.
— Я должна выйти замуж за затычку. За затычку. В этом вся моя жизнь? Затычка. Я думала, это может быть что угодно. Ты довольно таинственный, думала я, такой болезненный и бледный, да еще и слышишь Предметы. Это могло бы быть чем-то очень необычным. Я решила, что это будут карманные часы. Была бы рада и пресс-папье или увеличительному стеклу, но не затычке. Не затычке. Подошла бы, наверное, и хорошая туфля. Да, изящная туфля подошла бы просто отлично.
— Ты правда думала, что я таинственный? — сказал я. — В затычке действительно скрывается тайна.
— Ну, и кто теперь врет?
— С затычкой ты можешь удерживать что-то внутри, а выдергивая затычку, ты выпускаешь это наружу. Затычка в лодке может помешать человеку утонуть.
— Вообще-то, это называется пробкой.
— Вытащи затычку — и все, что было плохого и ядовитого, исчезнет. Убери ее — и кто знает, что произойдет, что вырвется наружу из того места, которое затычка держала закрытым? Затычка может удерживать внутри хорошие, полезные вещи. Затычка — это вход и выход, маленькая круглая дверь. Проход между мирами.
— В самом деле?
— В самом деле.
— А вот что я знаю о затычках, — сказала Пайналиппи. — Я использую затычку, когда принимаю ванну. Но я сама к ней не прикасаюсь, затычка — это дело служанки. Служанка затыкает ею сток, напускает воду, после чего в ванну сажусь я. В воде я сижу голой, Клод, так и знай, абсолютно голой. Я моюсь и выхожу из воды, которая, так и знай, Клод, становится грязнее, но при этом гораздо интереснее, после чего служанка достает затычку. Затычка — это предмет для слуги. Думаю, тебе тоже хотелось бы увидеть мой Предмет, я уверена в этом.
— Нет, нет, — сказал я, — не беспокойся.
— Тебе хотелось бы увидеть мой Предмет, — сказала Пайналиппи с нажимом.
Она осторожно взяла свернутый в трубку предмет, который лежал рядом, и расстелила его у себя на коленях. Предмет полностью покрывал ее бедра, бедра Пайналиппи.
— Вот! — сказала она.
— Глория Эмма Аттинг.
Как и моя затычка, Глория Эмма была круглой. Она имела больший диаметр, но была более плоской и не такой прочной. Она была очень тонкой и с таким количеством дыр, что поначалу я испугался, мол, Пайналиппи совсем не следит за своим предметом рождения и какой-то из многочисленных видов моли, обитавших в доме, изгрыз его. Но затем я увидел, что дырки расположены в определенном порядке и явно сделаны намеренно.
— Что это? — спросил я.
— Ты разве не знаешь?
— Нет, — сказал я. — Я никогда раньше такого не видел.
— Это салфетка!
— Салфетка? Салфетка по имени Глория Эмма Аттинг.
— Значит, ты считаешь, что у нее есть имя, не так ли?
