Конь Шолто ступил за ствол дуба, и словно раздернули занавес: в одно мгновение мы ехали по цветущему лугу, в другое – копыта зацокали по камню, и мы оказались у драгоценных дверей.
Многоногий скакун Шолто перед дверями встал на дыбы, словно дальше не было ходу. Мощная магия действительно в силах остановить охоту. Я знала, что этим дверям много лет, но не думала, что они – одна из древних реликвий, привезенных из прежней страны. Двери эти стояли на входе в тронный зал Благого двора еще в ту пору, когда мои человеческие предки жили в шатрах из звериных шкур.
Я понемногу подала лошадь вперед. Собаки скулили и скребли двери, их тонкие нетерпеливые голоса звучали слишком по-щенячьи, чтобы исходить из широких глоток белых мастифов. Наша добыча была там, за дверью.
Ответ пришел не в словах. Я просто знала, что надо сделать. Повернув лошадь боком к дверям, я прижала к ним ладонь, обагренную кровью моей бабушки. Дерево пульсировало под пальцами в ритме, очень похожем на сердцебиение. По-настоящему древние артефакты приобретают подобие жизни – настолько сильна их магия, настолько мощные силы выковали их. А значит, некоторые предметы могут иметь свое мнение, могут делать собственный выбор – как зачарованное оружие порой само выбирает, в чьих руках сражаться, так и другие артефакты подчиняются чужой воле, лишь когда сочтут нужным.
Я коснулась окровавленной ладонью двери, прислушалась к почти живому пульсу и сказала:
– За кровь своей родни, за смерть единственной матери, которую я знала, я объявляю Кэйр убийцей родича. Дикая охота пришла за ней. Отведай кровь моей утраты и дай нам дорогу.
Двери издали звук, очень похожий на вздох – если только дерево и металл могут вздохнуть. И медленно отворились, открыв сектор блистающего зала.
Глава восьмая
За дверью царил хаос цветов: желтые, красные, оранжевые тона, и над всеми цветами царило золото, заключая их в себя, как оправа заключает камень. Сам воздух искрился и сиял, словно в нем была рассеяна золотая пыль, каждый вдох был напоен золотом.
Золото вихрилось вокруг нас, взметенное быстрым бегом; оно сыпалось дождем, летело за нами, смешивалось с белым сиянием нашей магии, так что мы явились в сердце Благого двора серебряно-золотым видением.
Я успела увидеть, как рассеивается перед нами знать Золотого двора. Увидела Тараниса на громадном троне из золота и драгоценных каменьев – во всей силе его магии, властью иллюзии превращающей короля в существо, созданное из закатных красок и солнечного блеска. Придворные выстроились двумя шеренгами по сторонам зала, а малые троны казались россыпью сверкающих цветов, сделанных из серебра, золота и драгоценных камней. Волосы у придворных были всех цветов радуги, цвет одежды подобран в тон королевской согласно вкусам короля. Таранис любит цвета пламени и драгоценных камней, так что если двор Андаис выглядит толпой гостей на похоронах, то двор Тараниса похож на геенну огненную.
Я разглядела страх на красивом лице короля, но в следующий миг его стража сгрудилась вокруг трона. Слышались крики: «Он клятвопреступник!», «К королю! К королю!». Кто-то из блестящих придворных побежал к трону на помощь стражам, но другие постарались отодвинуться подальше от трона и предполагаемого центра битвы.
Краем глаза я заметила своего деда, Уара Свирепого – его голова и плечи неколебимо возвышались над разбегающейся толпой. Он был похож на мощное дерево посреди сверкающей реки. Глядя на него – высокого и сильного, до последнего дюйма бога войны – я поняла вдруг, что волосы достались мне от него. Я так редко его видела, что до сих пор этого не осознавала.
Вокруг нас смертельной радугой красок, огня, льда и бури ярилась магия. Стражи защищали своего короля – потому что ради кого же еще я могла привести Дикую охоту? Сколько преступлений, сколько предателей! Я снова ощутила желание навеки остаться главой Охоты. Так просто, никакой душевной боли – каждую ночь мчаться и искать свою жертву. Настолько проще той жизни, что я пыталась вести до сих пор!
Мою руку сжала другая рука, и я опомнилась. Я повернулась к обеспокоенному лицу Шолто, к внимательно вглядывающимся в меня желто-золотым глазам. Его прикосновение снова и снова приводило меня в себя, но одно то, что он знал, когда меня нужно оттаскивать от края, подсказало мне, что и сам он испытывает искушение. Уберечь другого от соблазна лучше всего сумеет тот, кто сам соблазну не чужд.
Вокруг нас бушевал магический шторм из сталкивающихся чар. По всему залу завивались смерчики, возникающие от соударения чар жара и холода. Слышались крики, вне сияющего круга нашей магии я видела бегущих. Кто-то бежал к трону на защиту короля, кто-то решил спасаться сам, остальные прижались к стенам или забрались под тяжелые столы. Мы смотрели на это все сквозь заиндевелое стекло одевшей нас магии.
Собаки наши не отвлеклись ни на миг, не обратили никакого внимания на бросаемые против нас чары. У них была лишь одна цель, одна добыча. Град заклинаний и порождаемые ими возмущения начали затухать. Стражи сообразили наконец, что трон нам не нужен. Мы целенаправленно двигались к дальней стороне зала. Псы пробрались под столами и сгрудились вокруг прильнувшей к стене фигурки.
Я ощутила, как напряглись подо мной мускулы лошади, и едва успела переместить вес вперед и схватиться покрепче за гриву, как она мощным рывком перепрыгнула через широкий стол.
Кобыла танцевала на мраморном полу, копыта выбивали зеленые искры, из ноздрей вместе с дымом выбивались язычки красного и зеленого пламени. Красное сияние в глазах превратилось в огонь, лизавший края глазниц.
Собаки прижали мою кузину к стене. Она вжалась в мрамор всем высоким тонким телом, словно ждала, что камень раздастся и откроет ей путь к побегу; оранжевое платье пламенело на фоне белой стены. Нет, не будет ей сегодня легких путей. И снова меня охватил прилив мстительной ярости, смешанной с глубоким удовлетворением. Лицо у Кэйр было красивое и бледное; будь у нее нормальные нос и губы – и она не уступила бы в привлекательности никому из придворных. В свое время я считала Кэйр по-настоящему красивой, потому что не расценивала ее недостатки как уродство. Я любила лицо Ба, и лицо Кэйр – комбинация лица Ба и черт сидхе, которые все были прекрасны, – не могло мне казаться иначе чем красивым. Но сама она так не считала, и дала мне понять – затрещинами, когда никто не видел, мелкими пакостями и уколами, – что терпеть меня не может. Я поняла, став постарше, в чем причина ее ненависти: она бы с радостью обменяла свое высокое тонкое тело на мое лицо. Она заставила меня думать, что быть маленькой и полногрудой очень плохо, но все ее мечты были о таком лице, как у меня, лице сидхе. А я в детстве попросту считала себя уродиной.
И вот она стоит, вжавшись в стену, глядя карими глазами нашей общей бабушки с такого похожего на бабушкино лица, а я хочу, чтобы она дрожала от страха. Хочу, чтобы она поняла, что натворила, и горько пожалела, а потом умерла в страхе. Не великодушно? А наплевать.
