Лишь когда они очутились на дворе, свежий и пряный воздух марта сделал свое дело. Первым делом Маша, конечно же, дала волю чувствам. Едва они вышли за ворота, где темнела подтаивающая санная колея, как она разрыдалась в присутствии Решетникова, нисколько не беспокоясь о приличиях и условностях.
И поразительное дело: рядом с этим человеком даже страдать и плакать оказалось удивительно легко и естественно. И вовсе не так, как наедине с собственным отражением в зеркальце — верным, но, увы, безмолвным и равнодушным свидетелем ее девичьих горестей и переживаний. Маша и представить не могла, что сумеет так скоро успокоиться.
Они неспешно шагали по косогору, усеянному бесчисленными следами заячьих побежек и крестиками вороньих лап. Маша тихо рассказывала, как баронесса Амалия фон Берг впервые обратилась к ней с необычной просьбой. Как уговаривала, как убеждала; как диктовала первое послание. И бедная девушка, затаив дыхание, выводила собственный вензель под письмом, страстно повествующим, увы, о чужой любви.
— А я-то, — улыбалась она сквозь еще не просохшие слезы, — приняла вас за майора. Точно он приехал сюда под чужим именем, инкогнито. Чтобы… чтобы…
— Вам ветер дует в лицо, Машенька, — улыбался в ответ Решетников, — оттого, должно быть, и глаза слезятся…
— А я-то, — качала головою девушка, еще больше подставляя лицо веселому мартовскому ветру, — думала, что вы специально испытываете меня. Оттого и строку прямиком из письма вслух произнесли, дабы… дабы…
— Возьмите платок, сударыня, — тихо отвечал Владимир Михайлович, — вам щечки обморозит. Да и губки обветрит.
И удивительное дело: при этом оба понимали друг друга, каждую фразу, каждое словечко, любой невысказанный намек или радостный блеск глаз — все было им понятно, ясно и легко объяснимо. Потому что стояла весна, и оттого так звонко перекликался радостными птичьими голосами сладкий воздухом март. Даже сереющий снег по обочинам тающей колеи казался влюбленным чистым белоснежным покрывалом на пиршестве любви. На лучшем застолье души и сердца, какое только бывает с человеком в длинной и, в общем-то, чего греха таить, весьма однообразной череде праздников жизни.
— Что же теперь будет? — спрашивала Маша, зачарованно глядя в глаза Владимира Михайловича.
Тогда Решетников осторожно брал в свои руки ее маленькую ладошку, подносил к губам и говорил те обычные, успокаивающие, проникновенные слова, которые извечно, во все времена и эпохи говорят возлюбленным мужчины. Слова, где главный, потаенный смысл, понятный, однако, всякому женскому сердцу, заключен вовсе не в их значении. Он в звуках голоса, интонации, умении произнести и глядеть при этом в глаза своей возлюбленной — твердо, покойно, надежно.
— Все будет хорошо, Маша, — говорил он, — все непременно будет хорошо.
«А коли объявится госпожа фон Берг — еще лучше», — мысленно прибавлял он. Все следствие по делу Соколова сейчас сконцентрировалось на этом последнем, важнейшем вопросе.
Оно обязано было завершиться раньше, гораздо раньше, если бы не случай в виде портрета баронессы. И разумеется, находчивость капитана Решетникова. Ведь исполни он слепо и без рассуждений волю начальства, и свершился бы двойной грех: погибла бы Маша, и погибла бы его любовь. В этом Решетникову давно уже следовало бы признаться; и прежде всего самому себе.
Капитан думал об этом с радостью и удивлением. Юный март, ступавший все увереннее дорогой весны света и порождавший повсюду вокруг ослепительное снежное сияние, казался ему предвестием новой жизни. Новой, незнакомой и оттого необычайно прекрасной.
Иногда на лицо девушки наплывала тень печали, тогда она нервно закусывала губку, искоса поглядывая на Решетникова, и, подобно капитану, думала о баронессе.
Прежде Маша столько читала о женской дружбе — крепкой, бескорыстной и оттого всегда обоюдной! И всегда поражалась тому, откуда исходит предательство. Чаще всего в ее истоке лежали ревность, давняя зависть, алчность или иные человеческие пороки, которые, в общем-то, возможно было как-то объяснить.
Но сейчас, думая о себе и баронессе, она не находила ответов на свои бесчисленные вопросы, которые, коли отмести мелкое и наносное, сходились точно весенние ручейки к единому и важнейшему руслу.
— Как же так? — спрашивала она капитана, опираясь на его уверенную руку. — Ведь я не сделала ей ничего плохого. Ничегошеньки!
— Вы не способны сделать плохого, милая Маша, — убежденно отвечал Решетников, все смелее глядя на нее и откровенно любуясь. — На то и был расчет госпожи фон Берг. Вы заметили, что я всегда называю ее этим именем?
— Да, — кивнула девушка. — И мне кажется, что я тоже начинаю думать о ней как о баронессе фон Берг, нежели помещице Юрьевой.
— Это легко объяснимо, Маша, — сказал Решетников. — Амалия Казимировна немка по своему происхождению, происходит из восточных прусских дворянских семей, главной опоры кайзера. Родина и ее благоденствие, хотя бы даже и в плане политического и военного процветания, для немцев превыше всего. Даже… дружеских уз и столь крепких симпатий, которые вы, Машенька, безусловно, вызываете во всяком порядочном и благородном человеке.
При этих словах покраснели оба. И чтобы скрыть неловкость, капитан поспешно добавил:
— Полагаю, если однажды случится невероятное и нам все же придется воевать с германцами, за свой Кенигсберг они будут драться яростнее, чем даже за Берлин. А что делать — родовые поместья, любовь к отеческим гробам…
— Неужто придется, Владимир… Михайлович? — Маша робко смотрела на капитана снизу вверх.
— Вряд ли, — покачал головою Решетников. — С немцами мы традиционно близки. Наши политические интересы весьма схожи и не противоречивы. Не случайно, и брачные монаршие союзы заключаются русскими императорами с представительницами именно германских правящих династий.
— Но почему тогда…
Она не договорила, впрочем, того и не требовалось. Капитану понятно было и без слов.
— Что поделать, Мария Петровна. Именно потому и существуют армии, шпионы, разведки. Ведь свою родину любит каждый.
— Только каждый по-своему, — прошептала наша героиня. И капитан услышал, осторожно поддержал ее под локоть и ласково заглянул в глаза.
— Вы правы, Маша. И вот поэтому нам с вами предстоит сыграть последний акт в этой драматической истории. Только позвольте на сей раз отвести вам роль зрительницы и свидетельницы — в целях вашей же безопасности. Не далее как послезавтра вы будете иметь возможность побеседовать с госпожой Амалией фон Берг.
— Как? Она возвращается?
— Только лишь потому, что я вызвал, — ответил Решетников.
После чего прижал палец к губам в предостерегающем жесте.
— То, что я вам скажу сейчас, Машенька, строжайшая тайна. Вы ведь умеете хранить чужие секреты, верно?
Девушка, волнуясь, кивнула. Что-что, а это-то она умела. На свою голову…
