— Со вторым мужем мы жили душа в душу до тех пор, пока у него не появились собственные суждения относительно современной моды. Ладно, если бы он делился своими представлениями о моде только со мной, — так нет! Свое понимание моды как социального явления в жизни общества он публично выставлял на всю Малаховку. По его мнению, высокая мода сродни искусственному выращиванию в оранжереях диковинных садовых растений, не приспособленных к естественной среде обитания, и прежде всего у нас. И это занятие, по его словам, привлекает лишь самих садоводов, которые в своих ботанических кружках устраивают друг для друга представления на манер шефских мероприятий по обмену опытом. Этот мужлан договорился до того, что в кругу близких мне подруг-модельеров заявил, будто мода «от кутюр» льет воду на мельницу феминистского движения, способствуя воспитанию независимых и отвязных особей женского пола. Как вам это нравится! Ему даже в голову не приходило, что мода — это высокое искусство.
Я поразился, с какой изящной ловкостью Николь произнесла свой пространный монолог, как и прежде, не сделав ни одной паузы и, вместе с тем, дав ясную картину своей горькой судьбины во втором браке. Вероятно, этот крик души служил всего лишь коротким прологом к более обстоятельному разговору о моде вообще и ее семейной жизни в частности. И я вдруг почувствовал симпатию к ее бывшему супругу. Я понял, какой мужественный, неординарный поступок совершил этот человек, — в совершенно безнадежной ситуации он сделал всё от него зависящее, чтобы выстоять, не сломаться под шквальным ураганом, сметающим всё на своем пути и подчиняющим всех своей стихии. В знак солидарности с этим Человеком, чей светлый образ быстро тускнел под напором неукротимого темперамента Николь, я решил вставить что-нибудь в развитие его концепции моды. При этом я постарался соблюсти максимум такта, отчего и произнес участливым тоном с оттенком мягкой угодливости:
— Ваш второй муж ни бельмеса не смыслил в искусстве моды, — такое начало явно расположило ко мне Николь. — Мода является не просто искусством, она составляет часть нашей жизни. Ее влияние на нас так велико, что она уже не нуждается в нашем к ней отношении, существуя самостоятельно, вне зависимости от нас. Строго говоря, мы уже ей совсем не нужны. Мы ей даже не интересны. В этом состоит ее особенность как явления искусства и одновременно парадокс. В отличие от всех видов искусства, стремящихся завладеть публикой, высокая мода, наоборот, отторгает простого человека, ориентируясь только на элитарную аудиторию. А по-другому и быть не может, иначе это была бы уже не высокая мода, а повседневный ширпотреб. Здесь-то и зарыта собака, как раз тут и кроется антинародная направленность моды, ее антидемократическая сущность, в основе которой лежат корни субъективно-идеалистического экзистенциализма.
Вполне допускаю, что я несколько переборщил в своем оправдательном экспромте в поддержку второго мужа Николь, перейдя неуловимую грань от защиты обвиняемого супруга к обличению потерпевшей жены, однако, что удивительно, Николь спокойно приняла предъявленный ей упрек в приверженности иррациональной философии, раскрывшись передо мной еще одним своим поразительным свойством — «демократической терпимостью» к мужчинам, не имеющим чести состоять с ней в браке. Тем не менее для большей верности, дабы рассеять сомнения по поводу своего семейного и творческого кредо, она, прихватив Мирыча под ручку, еще долго и мерно прохаживалась по пустынному берегу моря от одного волнореза до другого и обратно.
Вернувшись на судно и пропустив на скорую руку капитанский коктейль дня «Britanic» — 40 г рому, 20 г ликера «Bols», остальное — лимонный сок, — мы узнали, что народ с дегустации еще не вернулся. В связи с этим наш обед из трех блюд с десертом, вином и фруктами прошел буднично и по-деловому.
В 18 часов под марш Агапкина мы прощались с одним райским уголком, направляясь к другому — к Канарским островам, на порт Санта-Крус-де-Тенерифе.
К ужину все уже были в сборе. Инга, приветствуя нас на подходе к столу, салютовала бутылкой мадеры. Что-то мне подсказывало — контроль качества винных продуктов с острова Мадейра продолжается. Беглый осмотр светящихся лиц дегустаторов не оставлял никаких сомнений в том, что время, потраченное в затерянном под небесами поселке Камача, экскурсанты провели с большой пользой для себя.
Вася тоже светился, но не так, как все — открытой бесшабашной лучезарностью, а внутренним, духовным сиянием. Окутанный романтичным флером, Вася держал тост. С робкой нежностью, обращаясь преимущественно к Инге, он предложил выпить за любовь. Инга благосклонно разрешила. Вино оказалось довольно крепким, терпким и, по выражению Васи, вызывающе дорогим. Последнее обстоятельство придавало ему особенно изысканный букет и почтительное очарование. Во втором тосте, который Вася без всякого спросу тоже оставил за собой, он развил начатую тему уже в поэтическом ключе. Проникновенно, с неутешной печалью в голосе, он продекламировал четверостишие собственного сочинения:
Я буду помнить день минувший.
И гомон птиц, и ветра вой,
И взгляд твой, сердце обманувший, —
Надменный, черствый и чужой.
Вот что делает с человеком природа субтропиков и бьющая из ее недр мадера! Мы, зачарованные этим надменным взглядом, в скорбном молчании напряженно всматривались в обманутый Васин миокард. Инга с бокалом в руке нервно повела плечами и принялась с интересом рассматривать темень океана за раздвинутыми оконными шторами.
Да, это была настоящая драма неразделенной любви, которая, впрочем, не помешала Васе за один присест опорожнить солидный бокал мадеры. Неловкость от присутствия на живом, безыскусственном действии усиливала впечатление развернувшейся на наших глазах жизненной коллизии. Чего в Васиной музе было больше? Неукротимой гордости дикарки Рады, желавшей подчинить себе такого же гордого и независимого Лойку Забара? Ну, прямо как в конфликте гордых испанцев с не менее гордыми португальцами из-за названия реки; там, правда, как вы помните, был найден компромисс. Пожалуй, нет. Скорее, готовности Ларисы Дмитриевны Огудаловой ради жажды золота отдать себя в жертву старому богатому купцу Мокию Парменычу. Мол, вот я, вся перед тобой, Мокий Парменыч, и в твоей каюте, но сердце и душу мою оставь только мне. Для лучшего понимания представленного образа было бы даже уместнее, если бы участие в судьбе Ларисы принял не Мокий Парменыч, а Васин тезка — молодой и тоже богатый Василий Данилыч Вожеватов, но ему жутко не повезло в орлянку, ему бы на решетку ставить, да Мокий Парменыч его опередил, справедливо посчитав, что орел, конечно, Вася. Короче, как бы ни выпал жребий, — всё равно, впечатление от ужина было смазано.
Все за столом сразу засуетились, словно у каждого было дел по горло, и заскочили они сюда только на минутку, чтобы наскоро перекусить и вновь заняться неотложными делами. Наташа деловито попросила меня передать ей соль, Марина, уткнувшись в тарелку, упорно резала мясо, мы с Мирычем важно обсуждали начинку в десерте. Сдерживаемые эмоции Инги и Васина кротость свидетельствовали о том, что еще до глинтвейна с шашлыками под оркестр с ним проведут серьезную воспитательную беседу, и далеко не формальную. Я представил себе, как Инга, в комиссарской тужурке, поднеся одну руку с биноклем к глазам, а другую — вытянув над головой, отдает резкие команды: «Батарея! По утонченному лицу менеджера, подошвами вьетнамок, одиночными, с обеих рук, наотмашь — пли!» И тут же: хрясь, хрясь, хрясь… — таким мне виделось Васино наказание. С сочувствием глядя на менеджера, от всего сердца желая ему сохранить лицо, я коснулся руки Мирыча, и мы, окончательно не прощаясь, встали из-за стола.
