— Это… это загадка веры, — неуверенно произнес учитель.
Какой дурацкий аргумент! Лотта переводила взгляд с одного на другого, охваченная презрением и сочувствием к их безграничной наивности.
— А то, что Адам и Ева жили в раю, а потом отведали запретного плода… — Она вздохнула. — Ну прямо-таки сказка про Белоснежку.
Учитель снял с носа очки, выудил из кармана пиджака носовой платок и принялся тщательно протирать стекла. Выпирающий кадык директора судорожно заходил вверх-вниз; он выдавил из себя сухую циничную ухмылку.
— Эти вещи нельзя доказать, — сказал он, — в них надо просто верить.
Лотта почесала в затылке. Голова страшно зудела, но она понимала, что в такой момент неприлично расчесывать ее обеими руками.
— Какое-то время веришь и в Деда Мороза, — пробормотала она, — но потом перестаешь.
Она стояла на потрескавшемся льду, зашла уже слишком далеко. Оставалось, набравшись смелости, двигаться вперед, осторожно перенося тяжесть тела с одной ноги на другую.
Директор смотрел на нее так, будто хотел вырвать изо рта ее мерзкий язык.
— Она ничего не понимает, — прозвучал низкий голос учителя, который придавал чтению Библии теплое, бархатное звучание. Он нацепил очки и флегматично посмотрел на директора. Тот опустил руки правая сжалась в кулак, из которого в направлении Лотты, подобно дулу пистолета, вылез указательный палец.
— Ты должна держаться школьных правил, помни об этом. В следующий раз будешь молиться вместе со всеми.
Он повернулся к ней горбатой спиной с узкими опущенными плечами. Сгибаясь под тяжестью трехвекового кальвинизма, он вышел из класса. В его походке сквозило какое-то злорадное торжество, как будто этим приказом он сумел доказать свою правоту.
— Ну и? — спросила Анна, взяв Лотту под руку. — С тех пор ты молилась?
Они вышли из кафе, интерьер которого как нельзя лучше соответствовал временам их детства, и не спеша побрели по снегу. Уже стемнело. С обеих сторон их окружали фасады девятнадцатого века — с балконами, башенками, эркерами, мансардными окнами. На витрине провинциального магазина канцелярских принадлежностей, среди календарей, ежедневников и шариковых ручек, красовалась книга российского президента, раскрывающая его взгляды на будущее; собака осторожно поднимала лапы, ступая по свежему снегу; вокруг Королевского лицея неподвижно высились деревья; в овощном магазине до сих пор сверкали рождественские украшения.
— Конечно, нет, — сказала Лотта, запыхавшись. Улица продолжала идти в гору, алкоголь все больше давал о себе знать, и у нее кружилась голова. Они остановились на железнодорожном мосту, чтобы передохнуть. Вдалеке горел красный сигнальный фонарь, белый шпиль резко выделялся на темном небе.
— Директор делал все, чтобы мне насолить. Однажды… — она хихикнула, — я надела платье с треугольным вырезом на шее. Он задержал меня в коридоре: «Послушай, попроси мать, чтобы она купила тебе другое платье. Это слишком вызывающее».
Волна яблочного ликера поднялась к горлу, она сглотнула и снова засмеялась.
— Как-то раз я приехала в школу на отцовском велосипеде. На площадке перед школой я слезла с него и поставила на стоянку. Повернувшись, я чуть было не столкнулась с директором: «Больше так не делай! Никогда не слезай с мужского велосипеда в общественном месте, на виду у всех! Стыдно!» Я была совершенно сбита с толку. О чем это он? Что он имеет в виду?
В темноте прозвучал их сдержанный смех. Они побрели дальше. Уже перед гостиницей Лотты Анна решила пригласить себя на ужин. Чуть" позже они сидели друг напротив друга под оранжево-розовым потолком с белой лепниной по краям и хрустальными люстрами. За соседним столиком ужинала молодая женщина, проходившая здесь реабилитационный курс после родов. Они обе согласились, что лучше заказать графин воды, чем бутылку вина. На закуску им принесли сырые овощи с салом и арденской ветчиной; они срезали жир у ветчины, а к салу не притронулись.
Новоиспеченная мать закрыла глаза и сложила руки перед собой. Потом взяла нож и вилку.
— А ты не хочешь… — шепнула Лотта сестре, иронично поглядывая в сторону женщины, — ну… перед едой…
— Я? Молиться перед едой? — Анна положила на колени оранжево-розовую салфетку. — Пойми меня правильно, я по-прежнему верю, по-своему, но от института церкви я уже давным-давно отреклась. Однако я не забыла, что она для меня сделала. Не стоит недооценивать, насколько тесно были переплетены тогда общество и церковь. Были другие времена — совсем другие.
Якобсмайер обратился за помощью к совету по защите детей. Они послали на ферму своего представителя. Тетя Марта нарисовала истинный портрет Анны, которая подслушивала за дверью. Все это время бедная тетя отогревала змею на своей груди, никудышную девчонку, водящую шашни с взрослыми мужчинами, — несмотря на свой юный возраст, она была просто шлюхой. К изумлению Анны, социальная работница молча поощряла тетю в ее филиппике. Последняя надежда развеялась как дым. Женщина пришла не ради Анны, а для того, чтобы помочь тете Марте. Когда та излила свой гнев, женщина спокойно сказала:
— А сейчас я хочу поговорить с ребенком наедине.
Анна тут же ретировалась на кухню. С самодовольной ухмылкой тетя Марта отвела ее в гостиную и, уверенная в исходе дела, вышла во двор. Социальная работница закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и сказала:
— Доверься мне, я тебе помогу.
Под ее проницательным взглядом сопротивление Анны растаяло. Наконец-то кто-то бросил ей веревку и понял все без долгих объяснений. Посланник из другого мира, справедливый, объективный и, возможно даже (тут она сомневалась), любящий. На улице, прямо под окном, тетя собирала груши, в надежде уловить хоть что-то из гневной тирады, которая должна была обрушиться на ее подопечную. Анна облегченно вздохнула. Неужели с крепостничеством покончено навсегда? И она больше не будет зависеть от произвола взбалмошной, мнительной, ненормальной собирательницы груш?
Анну прямо так и забрали из дома, в рабочей одежде. Якобсмайер приготовил ей сытный обед. Благословил, дал денег на новое платье и долго махал ей вслед, пока машина, на которой она ехала впервые в жизни, увозила ее за пределы поселения на реке Липпе. С холма на холм, через оранжево-желтые леса — и вот вдалеке замаячила деревня. Тесно стоявшие вдоль склона домишки словно хотели быть ближе к возвышающейся над ними церкви и фахверковому замку с десятками крошечных окон и сланцевыми кровлями. К церкви прижимался монастырь Святой Клары. Монахиня в длинном черном платье, раскрыв объятия, устремилась им навстречу.
Компрессы из толченых листьев окопника на синяки, мазь на потрескавшиеся руки, вечный францисканский покой, тщательно охраняемый толстыми стенами, свежее молоко в больших кружках, бескорыстный уход монахинь, похожих на черных бабочек, порхающих по высоким коридорам.
Окна монастыря выходили на замок барона Цитсевица — имя из сказки, подобно маркизу Карабасу. Она оказалась буквально в чреве материнской церкви, вместе с группой других сестер по несчастью, избранниц судьбы. Словно сговорившись, они молчали о своем прошлом. Монахини учили их необходимым в миру навыкам: шить, готовить, заботиться о детях, накрывать на стол. Свои кулинарные умения они применяли на практике в специально отведенном для этого помещении, куда приходили обедать посторонние люди, упитанные подопытные кролики (Mittagstischgäste),[16]которые с удовольствием вкушали результаты их экспериментов.
