Старый Таг отсчитал капли на кусочек сахара. Лёлька держала стакан с водой — запить.
— Так плохо, как сегодня, маме еще никогда не было. — Лёлька вытерла нос рукавом халатика. Глаза у нее были заплаканные.
— Дура ты, — пробормотал старый Таг.
— Она права, — простонала невестка. — Нельзя без конца говорить «дура» Все у вас дуры.
— Хорошо. Завтра позову доктора. А где эта толстая, коротенькая? Разве ее здесь нет? Она же пошла наверх спать.
— Госпожа Вильф? — спросила Лёлька. — Заходила на минутку. Даже прилечь не захотела. Ждала только, пока господин Вильф уйдет. — Лёлька ухмыльнулась.
— Был уже тут Вильф, пару раз заходил ее искать, — слабым голосом сказала невестка старого Тага.
— Тебе лучше, Мина?
Она с трудом помотала головой.
— Сейчас будет лучше. Лежи спокойно. Лёлька еще раз даст тебе капли, но попозже, не сразу. Я должен отнести солому в кухню, потом снова зайду. Не бойся, у тебя ничего страшного.
— Солому? Зачем солома? — застонала Мина. — Боже! Боже! Представляю, какой завтра будет пол! Завтра пятница! Когда я успею что-нибудь приготовить к субботе?
— Явдоха отскребет, не беспокойся.
— Ох, эта Явдоха!
— Спи!
Старый Таг закрыл дверь. Перед сломанной четвертой ступенькой опять остановился. Постоял, прислушался. В зале все еще тихо читали «Восемнадцать благословений». На улице, слава Богу, тоже было тихо. Пусть только пройдет первая ночь! В Дубецко хоронили мертвых в двенадцать ночи. Казаки Хмельницкого изнасиловали всех женщин, а полгорода мужчин убили. Жители боялись днем выходить на улицу. Рассказ об этом пугал людей сотни лет! Бедная Ася, первая жертва! Я бы уже хотел видеть ее погребенной по всем законам и обычаям. Дед, да будет благословенна его память, ездил аж в Брацлав к правнуку Бешта,[37]а бабушка, мир ее праху, занималась корчмой. Тогда еще не стыдились говорить «корчма». Сейчас — только аустерия. Дед, когда у них умерла дочь, запретил жене плакать. Мертвый в душе смеется над теми, кто его оплакивает, как будто они ему говорят: хорошо бы тебе еще пожить на этом свете, познал бы больше страданий и вкусил больше горечи. Мы верим, что тот свет существует. А этот? Где он, этот свет? Ведь у нас здесь — сущий ад. Каково человеку висеть на волоске посреди моря, когда вокруг бушует ураган и волны до небес? А это наш мир. Сам Бог сокрушается, глядя на него, и говорит: зачем Я это сделал? Плачет теперь и бьет себя в грудь. И на это отведено шесть тысяч лет. Хаос продолжался две тысячи, наш мир простоит две тысячи, и от прихода Мессии до конца света тоже пройдет две тысячи лет. Один только хаос вон сколько длился! Что хорошего могло из этого получиться?! Человек в самом себе носит силки для греха: глаза и сердце — орудия искушения и зла. Зло есть подножье добра? Некоторые так говорят. Нет. Зло — низшая ступень добра? Нет. Если зерно плохое, то и колос плохой. Откуда человеку быть хорошим? Почему мир должен быть горьким лекарством? Бог — никудышный врач. Мог ведь дать людям сладкое лекарство. Чудеса — это заплатки, так святые пытались исправлять мир. Твой дырявый мир!
А мой Бумек сидит и плачет: «отошло от дщери Сиона все ее великолепие». Бедный мальчик. Бумек! Бумек! Я тебе приведу пример. Эту историю я слышал от своего деда, который ездил в Брацлав к святому Бешту. Есть большая гора, а на этой горе большой камень, а из-под этого большого камня вытекает чистая вода. А на другом краю света есть душа. И душа эта всю жизнь томится от жажды и мечтает о том источнике с чистой водой. Но не придет душа к тому источнику и не утолит своей жажды. Только когда явится Мессия… она должна ждать пришествия Мессия! Но тогда уже всем будет все равно. А пока что сердце может разорваться.
Старый Таг распрямился.
Он стоял как раз над четвертой ступенькой. И упал бы, если б вовремя не очнулся.
Быстрым шагом вышел из сеней во двор.
Во дворе торчало вверх двойное дышло, обод колеса сверкал, а повозка почти вся оставалась в тени.
Лошадь пекаря Вола мотала головой в мешке. Из торбы с овсом торчали только остроконечные уши. Лошадь фыркала.
Белый кот потерся о ноги старого Тага. Потом вдруг отпрыгнул и исчез в саду за коровником.
Старый Таг обо что-то споткнулся, посветил фонарем. Это был ботинок Бланки, жены фотографа Вильфа.
С крыши сарая, служившего также коровником, скатывалась серебряная луна. Изнутри повеяло теплым запахом молока и навоза. Желтый свет выхватывал из темноты головы и туши разлегшихся по-царски коров. Две коровы, одна белая, другая рыжая, жевали во сне. Явдоха сегодня не подстелила им свежей соломы. Она не спала. Старый Таг это почувствовал, не видя ее, сразу же, едва переступил порог. Только сейчас глянул украдкой. Явдоха лежала на подстилке над яслями, лежала на животе, подперев руками голову, в одной только рубашке, до половины прикрывающей груди. Во рту поблескивали влажные зубы.
— Не спишь еще? — спросил Таг.
Явдоха ничего не ответила.
— Где лесенка? — спросил он.
— А вон тамка…
— Как же ты залезла?
Лесенка была прислонена к снопам обмолоченного жита.
На верхней перекладине стояла Бланка. На нижней, на одной ноге, уже собираясь спрыгнуть, — гусар. Убежал, да недалеко.
Фотограф Вильф держался поодаль, но, увидев старого Тага, приблизился, подбежал, придерживая съехавшую набок широкополую шляпу. И остановился перед самой лесенкой.
Гусар соскочил на землю, козырнул и повернулся через плечо.
Бланка осталась наверху.
— Уберите фонарь, слепит глаза, — сказала она.
Старый Таг заслонил фонарь рукой.
— Теперь не слепит? — спросил.
— Спасибо. Слава Богу, что вообще кто-то пришел. Слава Богу, что вы пришли. Скажите ему…
— Кому? — спросил старый Таг.
— Ему. — Бланка показала пальцем на мужа. — Пожалуйста, скажите ему, что… — Бланка хватала ртом воздух.
— Кстати, — пришел ей на помощь старый Таг, — цадик как раз спрашивал, где отец убитой девушки, невинной девушки, которую убили казаки, которая, возможно, стала искуплением для всего Израиля.
Вот-вот! — обрадовалась Бланка. — Сами ему скажите. Его дочь убили казаки… — Приподняв одной рукой широкую юбку, а второй держась за лесенку, она стала торопливо спускаться. — Дочь умерла. А ему всё чего-то мерещится! Стыд какой! Отец, называется! В такую минуту думать только о таких вещах!
— Бланка!
— Что — Бланка?
— А гусар этот?
— Прошу тебя, даже не подходи!
— Скажи только одно слово.
