Папа настоял, чтобы она училась управлять отелем, и она училась, несмотря на смешки за спиной и саботаж Мэй и Кристины. Те так и дымились, исходя возмущением, вновь и вновь загорались им – от пламенного сияния, которое эти двое излучали за завтраком, и от их предвкушающей накаленности за ужином. Представляли себе ее и Папу в постели, и это заставляло их изобретать все новые и все большие пакости. Папа выписал подвенечное платье из Техаса, и уже над ним, над этим платьем, загремела первая битва войны. Красивое и дорогое, оно оказалось, мягко говоря, великовато. Собирались ушивать, Л. воткнула, где надо, булавки, но платье исчезло, и нашли его лишь к вечеру в день венчания, когда было уже поздно. Л. завернула рукава, на живую нитку приметала подогнутый подол, и все же Гиде нелегко было, спускаясь по лестнице в холл отеля, улыбаться, и улыбаться, и улыбаться в течение всей церемонии. Которую ее родители не увидели, потому что, за исключением Солитюд и Райчес Монинг, никому из ее домашних не было разрешено присутствовать. Официально это объяснялось трауром, еще не снятым после смерти Джоя и Уэлкама. А истинной причиной была Мэй, которая сделала все, что было в ее силах, чтобы всех этих Джонсонов, всю их шатию размазать по стенке. Она возражала даже, чтобы Папа оплачивал похороны – бормотала всякую невнятицу вроде того, что, дескать, нечего было мальчишкам плавать в «нашей» части океана. Из родственников со стороны невесты одним только ее младшим сестрам разрешили затесаться в толпу, внимающую клятвам новобрачных. Период безосновательной злобности у Мэй и ее дочери сменился разносной критикой невесты: ее манеры говорить, ее чистоплотности, застольных манер и того, что Гида тысячи вещей не знает. Что такое индоссамент[23], как заправлять кровать, куда выкидывают гигиенические прокладки, как накрывают на стол, сколько денег нужно оставлять на хозяйство. Читать написанное от руки она, видимо, научилась – если это ее неумение с самого начала не было нарочно придуманной шуткой. В те дни ей симпатизировала Л. и многому ее научила, можно даже сказать, выручила, помогла приспособиться к той жизни, которую Папа подарил только ей, ей одной. Она никогда не справилась бы с плаванием в таких предательских водах, если бы Л. не служила ей руслом. В то время Гида не очень-то об этом задумывалась и щедрость мужа принимала как должное. Он уже заплатил за похороны ее братьев; сделал подарок матери и вызвал благодарную улыбку у отца. Она совершенно не понимала, сколь многие – и особенно из ее родни – только того и ждали, чтобы присосаться. Обойденные и униженные, ее родичи силились воспользоваться случаем, ухватить фарт, но так у них ничего и не вышло. Брачная церемония едва-едва подошла к концу, а они уже на нее навалились. С намеками: «Я слышал, у них есть вакансии, но чтобы взяли, надо иметь приличную обувь…», «Ты видела, какое платье Лола своей матери подарила?…» С просьбами: «Спроси его, может, он одолжит мне хоть сколько-нибудь до…», «Ты знаешь, я совершенно без денег после…», «Я все тебе верну, как только…» И чуть ли не с ножом к горлу: «Ну, ты должна и мне теперь…», «Что, и это все?», «Самой тебе все равно ж не надо, правда же?» К тому времени, когда им впрямую запретили появляться на территории отеля, Гиде было уже так стыдно, что возражать не хватило сил. Тут даже Солитюд с Райчес усомнились в ее верности клану. Приезжая к ним в гости в бухту Дальнюю, она подвергалась упрекам и обвинениям, а когда рассказывала Папе, почему у нее так припухли веки, он утешал и поддерживал ее безоговорочно. Кроме него, ей никто не был нужен, и слава богу, потому что только он у нее и был.
Сидя по шею в сиреневой пене, Гида откинула голову на фарфоровый выгиб ванны. Вытянувшись, она поискала пальцем ноги цепочку, чтобы вынуть сливную пробку; подождала, пока сойдет вода. Если теперь она поскользнется и потеряет сознание, по крайней мере будет шанс прийти в себя, не захлебнувшись.
Это глупо, да и опасно ведь, думала она, выбираясь из ванны. Так делать больше нельзя.
Уже с полотенцем на голове, сидя в мужнином красном парикмахерском кресле, она решила попросить – нет, приказать Джуниор, чтоб та отныне помогала ей залезать и вылезать из ванны. Пусть это неприятно, пусть не хочется, но придется. Тут дело не в утрате независимости и не в неловкости от испытующих взглядов упругой молодой девчонки на ее бедную дряблую наготу. Что Гиду мучило и заставляло колебаться, так это – вдруг она утратит память тела, вдруг потеряет когда-то впитанное кожей чувство удовольствия. От ее первой брачной ночи, например, проведенной в его объятиях среди волн. Сбежав украдкой от занудливых гостей, они скользнули через черный ход во тьму и бросились – он в смокинге, она в спадающем с плеч свадебном платье – по шуршащей береговой траве на шелковый песок. Разделись. Нет, никаких дефлораций. Никакой крови. Никаких вскриков – ни боли, ни дискомфорта. Этот мужчина просто гладит, нянчит, купает ее. Она этак выгнулась. А он был сзади и, положив ладони ей под коленки, раскрыл ее навстречу набегающей волне. Кожа может забыть все это в обществе дерзкой девчонки, чья плоть сплошь в собственных сексуальных воспоминаниях, как в татуировках. Причем из самых свежих, несомненно, те, что связаны с Роуменом. Интересно, где именно он у нее отпечатался? И в каком виде? У Джуниор, скорей всего, их было столько, что и клейма, поди, уже негде ставить. И эти клейма, пробы и всякие прочие отпечатки кружевной сеткой покрывают все ее тело, так что один узор от другого неотличим, как неотличимы один от другого ее мальчишки.
А вот происшедшее с Гидой написано красками, к которым первоначальная свежесть только и возвращается что в воде с пузырьками. Придется все-таки что-то придумать; нельзя, чтобы присутствие Джуниор стерло, сгубило то, что ее плоть впервые познала в морской пене.
Однажды некая маленькая девочка забрела далековато – туда, где широкая синь за мысом, и дальше, вдоль косо набегающих волн прибоя, и вот уже под ногами не грязь, а чистенький песочек Надетая на ней мужская нижняя рубаха насквозь промокла от океанских брызг. А вот на красном одеяльце другая маленькая девочка с белыми бантиками в волосах – сидит, ест мороженое. Вода в море синяя-синяя. Поодаль группа смеющихся людей.
– Привет! Хочешь мороженого? – спросила девочка, протягивая ложку.
Они ели мороженое, в котором попадались кусочки персиков, но вот подошла улыбающаяся женщина и говорит.
– Ну все. Теперь уходи. Это частный пляж.
Потом, когда ее ноги уже месили грязь, она услышала, как девочка с мороженым кричит.
– Нет! Стой! Останься!
И вот огромная сверкающая кухня; полно взрослых людей, они готовят, болтают, гремят кастрюлями. Та, что сказала «теперь уходи», улыбается еще шире, а девочка с мороженым теперь и вовсе ее подружка.
Гида надела чистую ночную рубашку и старомодный шелковый халат. Села к туалетному столику, оглядела свое лицо в зеркале.
– Уходить? – спросила она свое отражение. – Или остаться?
Как могла она сделать и то и другое? Они пытались выгнать ее, согнать с песка в грязь, остановить, спрятав свадебное платье, но та, что кричала «стой!», вдруг исчезла, а сказавшую «уходи» держали в сторонке. Избалованные до потери разума богатством щедрого мужчины, они ничему не научились или научились чересчур поздно. Даже теперь – ведь что могут о ней подумать? Что ее жизнь – маета глупой обленившейся старухи, целыми днями напролет листающей газеты, слушающей радио и принимающей ванну три раза в день. Они не могут понять, что для победы требуется больше чем одно лишь терпение, – тут надобно голову иметь. И в этой голове не укладывалось, что есть женщина, к которой твой муж бежит, едва только она его поманит. Женщина, чье имя он не выдавал даже во сне. О, моя деточка. Милая деточка. Да пусть себе стонет; пусть отправляется «на рыбалку» без наживки и без снастей. Против этого имелись противоядия. Но теперь-то у нее нет тех запасов времени.
