Чтобы никто не знал о схватках между нею и Кристиной, когда та окончательно вернулась, – это нереально. По большей части дрались словесно – спорили о том, что означает двойное «К» на столовом серебре: оно просто так сдвоено или это инициалы Кристины. Могло быть и так и этак, потому что Коузи заказал этот набор, когда первой жены уже не было, но и второй еще не намечалось. Ссорились по поводу дважды краденных колец и того, зачем, собственно, понадобилось совать их мертвецу в руку. Но случались и настоящие драки, до синяков – руками, ногами, зубами и метательными орудиями. По комплекции и боевому духу судя, Кристине следовало бы побеждать одной левой. Маленькая и со слабыми руками, Гида, казалось, обречена была на поражение в каждом раунде. Но результаты оказывались по меньшей мере ничейные. Сила Кристины полностью уравновешивалась быстротой Гиды, а своим предвидением и коварством, позволяющими отразить любой удар, спрятаться, уклониться, Гида доводила противницу до изнеможения. Раз в год – ну, иногда и два раза – они бились на кулаках, таскали друг дружку за волосы, боролись, кусались, обменивались пощечинами. До крови не доводили, не извинялись и не уведомляли заранее – хоть раз, но каждый год непременно сорвутся и, пыхтя, предпримут еще одно ритуальное побоище. С годами это прекратилось, перешло в ледяное молчание, да и другие придумались способы выплеснуть горечь. К этому необъявленному перемирию привел их как возраст, так и понимание того, что уйти ни одна из них не может. Не исключено, что верней всего была такая, ни разу ими не озвученная, мысль: эти их схватки только и давали что повод подержать друг дружку в объятьях. Иначе-то нельзя – при таком их взаимном возмущении. Как и дружба, ненависть требует большего, нежели просто физическая близость; ей нужно творчество и тяжкие усилия самоотдачи. Первая схватка, прерванная в тысяча девятьсот семьдесят первом году, обозначила обоюдное желание терзать и мучить друг друга. Началось с того, что Кристина выкрала у Гиды из стола драгоценности, когда-то выигранные Папой в карты, – какой-то барабанщик, к которому у полиции имелись претензии, предложил, а Папа согласился вместо денег принять бумажный пакет с обручальными кольцами. Теми самыми, которые Кристина потом будто бы пыталась вложить Папе в руку в гробу. А через четыре года вломилась к Гиде в дом с полиэтиленовым уол-мартовским пакетом в руке, пальцы которой были унизаны как раз этой самой коллекцией надежд других женщин: сказала, что имеет право жить там, где сможет заботиться о Мэй, своей больной матери – той самой матери, над которой она годами издевалась, когда вообще брала на себя труд о ней вспомнить. Прерванная битва тут же разразилась вновь и с перерывами продолжалась десятилетие. Затем пошли поиски более затейливых способов причинения боли – тут пришлось обратиться к информации личного характера, к тем воспоминаниям, что остались у них от детства. Каждая считала себя главной хранительницей. Кристина – потому что была здоровой и крепкой, могла водить машину, выходить по делам и вести хозяйство. Однако Гида знала, что все равно она главная, она побеждает, и не только потому, что деньги у нее, но и потому, что она обладает тем, в чем все кроме Папы ей отказывали, – умом. Она умнее этой балованной девчонки, испорченной дурным образованием в частной школе, свихнувшейся на мужиках, не приспособленной к реальной работе, да просто слишком ленивой, чтобы что-то делать полезное; этой паразитки, кормившейся за счет мужчин, пока они не выкинули ее на свалку, отправив домой кусать руку, которую ей следовало бы лизать.
Гида была уверена, что знает Кристину лучше, чем та сама себя. И несмотря на то, что с Джуниор знакома всего полсуток, ее тоже знает – вот как сейчас, например, знает, о чем эта шлюшонка думает; как обдурить артритную старуху, использовать ее для удовлетворения своих тайных страстишек. О которых Гида тоже все знает – о тех страстях, что могут у взрослых людей вышибать из глаз слезы ярости. Как, например, у Мэй, когда до той дошло, на ком свекор женится. Да и не только у взрослых. С Кристиной было то же самое, когда выяснилось, что ее лучшая подружка – избранница дедушки. Одна мысль о том, что себе в невесты он выбрал деревенскую девчонку, их обеих – маму и дочку – повергала в безумие. Девчонку, у которой не было ни ночной рубашки, ни купальника. Девчонку, которая ела первое и второе из одной тарелки. Просто не знала, что для супа предназначены одни тарелки, а для жаркого – другие. Которая спала на полу, а по субботам мылась в корыте с водой, мутной после ее сестер. Которой, видимо, по фоб жизни не избавиться от рыбной вони консервного завода. Ту, в чьей семье газеты использовали не для чтения, а для уборной. Ту, что не умела составить правильную фразу; знала кое-какие печатные буквы, но не умела писать. Да ведь ее такую придется всю жизнь на помочах водить! Папа защищал ее, но он не все время был рядом, да и не везде, где она могла подвергнуться нападкам, потому что обидеть ее норовили не только Мэй и Кристина, как однажды вечером выяснилось. От полуграмотного жизнь требует каких-то других талантов – так Гида обладала безупречной памятью и, подобно большинству людей не читающих, легко справлялась с цифирью. Запоминала не только то, сколько чаек слетелось полакомиться медузой, но и то, каков был рисунок полета каждой, когда их спугнули. Что такое деньги, она постигла в совершенстве. Вдобавок слух у нее был острый и точный, как у слепого.
Стало быть, вечер. Жарило так, что вот-вот, казалось, заскворчит. Она сидела в беседке, ела легкий ланч. Салат из зелени, вода со льдом. В тридцати ярдах, в тени веранды, развалясь, сидели несколько женщин, попивали ромовый пунш. Две были актрисами (одна как раз пробовалась на роль в «Анне Лукасте»[20]); две – певицами; а еще одна училась вместе с Кэтрин Данхэм[21]. Разговаривали негромко, но Гида слышала каждое слово.
Как он мог жениться на ней? Да для защиты. От чего? От других женщин. Н-ну, не думаю. Бегает на сторону? Возможно. Вы в своем уме? – конечно бегает! А ведь недурна. И фигурка хоть куда. Хоть куда – не то слово, могла бы и в «Коттон-клаб»[22]наняться. Вот только с цветом кожи… Потом, там ведь пришлось бы улыбаться – хотя бы изредка. Да и волосы… ей надо ими заняться. Ну вот, при мне вы будете говорить про волосы! Но зачем, зачем он связался с ней? Ума не приложу. Общаться с ней, доложу я вам… В каком смысле? Не знаю, какая-то она деревянная. (Продолжительный смех.) То есть как это? Ну ты ж понимаешь, только что с дерева слезла. (Придушенный смешок)
Пока этот разговор длился, по стенке стакана Гиды пробежали четыре извилистых ручейка; крадучись, проложили следы на запотевшем стекле. Гвоздичный перец округлил глаза в глазницах оливок. Лежащий на кружочке лука ломтик помидора изобразил несчастную улыбку, такую жалкую, что не забывается до сих пор.
