Саша сненавистью посмотрел на убогого монаха и вышел, шваркнув дверью так, чтоуничтожил на потолке последние признаки штукатурки.
—Монашествующий ковбой! — с усмешкой кинула ему Ирина. — Ну, — она посмотрела намонахов и улыбнулась, — продолжим наши богословствования? Я вот была в Америкена премьере фильма «Джизус Крайст супер стар» — «Иисус Христос суперзвезда» —перевела она деликатно, — и он меня совершенно, совершенно потряс: какая музыка,хореография, пластика, эксцентрика! Сколько экспрессии! Просто феерия! Магия!Там такая пронзительная импульсивная музыкальная тема — я бы напела, но боюсьошибиться. И потом — это моление о чаше! Просто грандиозно! Оно перемежаетсяфрагментами с распятием, снятым в различных ракурсах...
Она окинулавзглядом слушателей, и у нее возникло невольное подозрение, что ее никто непонимает. Анатолий сидел, буквально разинув рот, глядя затуманенным, ослепшим,обращенным внутрь взором. Лёнюшка, напротив, вылупил огромные глаза и, затаивдыхание, ловил каждое ее слово с непонятным мучительно-горестным выражением.Пелагея оперлась подбородком на руку и как будто дремала. Татьяна улыбаласьбессмысленной, почти безумной улыбкой, отвечая ею, по-видимому, на какие-тособственные размышления. И только Нехучу продолжала медленно покачиваться насвоей колченогой разоренной кровати.
Ирине ужаснохотелось курить.
— Как выйдешь— направо и через сарай, — сказала Пелагея. — Я провожу тебя, а то там всарае-то гусак больно лютый.
Гусакдействительно оказался агрессивным и, вытянув шею, с шипеньем пошел на Ирину.
— Кыш! —пугнула его Пелагея, замахнувшись валявшейся здесь же палкой.
— Прошу вас —не ждите меня. Я не боюсь гусей!
Иринараспахнула дверь и оказалась на косогоре. Внизу чернела река, провожаемаяредкими кустиками. Кое-где еще горели жидкие огни, но жизнь уже замерла, толькобрехали по ледяному ветру собаки да луна лила на поселок недоброжелательныймутный свет.
Ирина вынуласигарету и затянулась. Этот привычный жест умиротворил ее и снял напряжение,которое накапливалось за весь этот день. Ей вдруг мучительно захотелось вМоскву — отмокнуть в горячей ванне, освежиться бокалом вина, взбодриться чашечкойкофе с лимоном, разметать волосы, стянутые тяжелым узлом на затылке, и, включивдивную мелодию, расположиться в кресле, оснащенном сигаретой, зажигалкой ипепельницей. Потом вдруг — ближе к полуночи — нырнуть в милое английское платьев мелкую клеточку, со множеством пряжечек и обманных карманчиков или, наоборот,в немыслимо широченное итальянское с белыми резными манжетами и воротником,спускающимся на плечи, и сорваться в ночное пространство, и помчаться,помчаться куда-то головокружительно, почти вслепую, мерцая глазами из-подширокополой шляпы, — может быть, к Марине — этой блестящей актрисе с ееренуаровскими глазами и богемной квартирой, где все пестрит художественнымбеспорядком, или к Анне — этой шикарной модистке, с ее великолепно отделаннымдомом и изысканной публикой. Как раз к ней можно приезжать и после полуночи.Она все равно воскликнет «о!», увидев ее на пороге, усадит около какого-нибудьочаровательного человека с оливковыми глазами навыкате, который будет дониматьИрину вопросами: «Как это вы, с вашей красотой и аристократизмом, сумелиизбежать актерского поприща?» — «Ах, — ответит она, — многие вопрошали меня отом же, но я считаю, что жизнь — вот самый оригинальный и грандиозный театр!» —«Говорят, вы были музой такого талантливого драматурга. Не могли бы вы и мнеподарить хоть надежду увидеть вас на моей скромной завтрашней премьере? Я будуиграть во сто крат вдохновеннее, если буду знать, что в зале сидит такаяпрекрасная зрительница!» — «Что ж, я принимаю ваше приглашение, но — учтите — яочень взыскательна, — если мне что-нибудь не понравится, я просто встану ивыйду из зала, демонстративно стуча каблуками». — «Позвольте мне выпить за вашукрасоту и ум!» — «Это ваше право».
— Здрасьтевам! Курит! — услышала она за спиной голос убогого монаха. — Ты чего это, а? Тыж бесов в себя, так и впускаешь вместе с этаким дымом. Раньше за курение нанесколько лет от святого причастия отлучали.
— Не говоритеерунды! — она весело отмахнулась от него, выпуская дым через тонкие ноздри. —Нельзя же все понимать так буквально — это же образ, аллегория, метафора...
— Это бесы-тообраз? — Лёнюшка посмотрел на нее в изумлении. — А вот как станет завтра отецИероним бесноватых отчитывать, так и посмотришь, какой это образ.
— Как это —отчитывать?
— А бесовизгонять, — пояснил монах. — Вот приходи в четыре часа в церковь — самаувидишь. Как батюшка бесноватых этих накроет епитрахилью или Евангелиепрочитает — ох, они тут и крутиться, и выть начинают, и лают, что псы, ихрюкают, и черным словом ругаются, и злыми голосами кричат.
— О, так этобудет сеанс экзорцизма? Как интересно! Я смотрела один фильм, он так иназывается «Экзорцист», — просто упоительный! Я принимаю ваше приглашение!Знаете, я считаю, что в жизни все надо испытать — и роковую любовь, инаслаждения, и страдания, и ужасы, — и я никогда не отступаю, если мнепредоставляется возможность увидеть какое-нибудь новое захватывающее зрелище. Яи на корриде была, и крокодил на моих глазах съедал человека... Это былажестокая сцена, но это жизнь, и нельзя от нее малодушно отмахиваться.
Лёнюшкасмотрел на нее как завороженный.
— Абесноватые — что? — она посмотрела на него с улыбкой. — Просто несчастныебольные люди. Их надо лечить в психбольницах.
— И-и! —почти завопил монах, приходя в себя. — В том-то и дело, что они бывают, как мыс тобой, — на вид совсем здоровые. Ходят на производство, в общественной жизниучаствуют, голосуют — никакой психиатр не придерется. А как к святынеприближаются — так бес и начинает из них орать, потому что он, бес-то, этойсвятыни и не выносит, — трепещет, как припадочный. Господь для него — Огньпоедающий. А пока они земными заботами тешатся, колбасу отвоевывают, бес-тосидит тихонько да радуется, и глазки у него — масленые. Тут к батюшке Иеронимунедавно, — сказал он почему-то шепотом и очень доверительно, — целая группапсихиатров приезжала — выспрашивать. Всё хотели у него выяснить, чем бесноватыйот душевнобольного отличается. Он им и разъяснил — можно быть душевнобольным,потому что это повреждение душевное, а не быть бесноватым, потому какбесноватые — духовная болезнь. Вот я, к примеру, душевнобольной — у меня ишифрания, и идиотизм, как мне врачи говорили, а я, по милости Божией, небесноватый.
— Ну что вы!— Ирине вдруг захотелось сделать ему приятное. — Какой вы больной? Вы вполнездоровый привлекательный мужчина.
Лёнюшка иправда не выдержал и покраснел от удовольствия.
— Так что ж,— полюбопытствовала она, — бесы так прямо с сигаретным дымом и входят?
— Это уж какГосподь попустит — могут и с сигаретным дымом, могут и через какой другой грехзалезть. Запретит им Господь — и не войдут, а уберет Свою защиту от человека —и понабьются битком, аж тесно!
