Тщетно он звал Антонеллу. Двери обеих кладовок были заперты на ключ. Он оставил на верстаке разорванную газетную обертку, спичечный коробок, циннию и розу. Забрал только оба своих ящичка, вышел, не прикрыв за собой дверь, и пересек двор, заставленный бидонами с маслом и винными бочками.
Сел в «датсун», снова выехал на сиенскую дорогу, миновал Импрунету поднялся на холм.
Они сидели в столовой – он и Франческа с глазами, полными слез. Слезы текли по ее щекам, по подбородку, скатывались наземь, она не вытирала их. Она прилежно лизала шарик красного мороженого. И мрачно глядела на него.
– Ты так и не скажешь ни слова?
Он говорил совсем тихо, но у него было лицо человека, который вопит во все горло. Он сжал ее руку выше локтя. Франческа резко вырвалась, вскочила, взмахнув подолом черной юбки.
– А зачем, Дуардо? Тебе же совсем не нужно, чтобы я говорила. Ты мне кричишь шепотом о своей ненависти и хочешь, чтобы я тебя благословляла за это?
Он вернулся в Рим, проклиная Антонеллу, проклиная Фрире, проклиная Франческу, которая потребовала, чтобы он вернул ей ее долю во флорентийском магазине. В Риме он провел только одну выгодную сделку – закупил крупный лот помпейских игрушек, которые предстояло провезти через Югославию и Германию. Собственно, это были контрафакции, изготовленные в XVIII веке для неаполитанского двора и раскрашенные в золотисто-желтый, небесно-голубой и кроваво-красный цвета. Кукольные головки, крошечные галльские повозки, женщины, играющие в кости, греческие и скифские всадники, религиозные сценки, разыгранные детьми, чьи личики светились счастливым экстазом.
– Мне кажется, я люблю этого человека. Да. Я люблю этого человека.
Лоранс говорила в полный голос. Она только что проснулась, выглянула из-под простыни. Ногой откинула ее прочь. На ней была коротенькая детская ночная рубашка из бумажного трикотажа. Теперь она знала, что такое счастье. Вид постаревшего отца в Солони (он даже завел привычку спать после обеда), испуганное лицо матери, безразличие с легкой примесью отвращения, которое она испытывала ныне к своему мужу, – все это бесследно стерлось из ее памяти. Проведя в Париже в одиночестве целый день, она даже не страдала от отсутствия Эдуарда. С восторгом представляла его возвращение. Она нажала на звонок – дважды, чтобы Мюриэль принесла завтрак. Вприпрыжку побежала в ванную, попыталась причесаться, надела свое любимое кольцо.
Она стояла в ванной растрепанная. Взъерошенные волосы цеплялись за щетку, вбирали в себя свет лампы над раковиной, сияли вокруг ее лица ореолом счастья. Сейчас она нравилась себе. По крайней мере, ей очень нравилось собственное отражение в зеркале. Она услышала, как Мюриэль ставит поднос с завтраком на столик в спальне. Запела – сперва еле слышно, потом во весь голос, вкладывая в эти звуки брызжущую через край энергию:
– Я его люблю! Я его люблю!
Она сунула пальцы в шерстяную рукавичку с дурацким рисунком – Бекассина[34]и Шарло рука об руку, он со своей тросточкой, она с зонтиком, – взялась за горячий чайник, осторожно наполнила чашку на подносе. А он – он пьет пиво. «Могла ли я представить себе, что когда-нибудь влюблюсь в человека, который пьет пиво?!» Он любил крепкое бельгийское пиво. Все виды крепкого бельгийского пива. И еще он называл сорта Chimay и Pope's, объясняя ей все оттенки их вкуса, которые она не запомнила. В таких случаях она сосредотачивалась на его манере говорить, не особенно вникая в смысл слов. И смотрела на его руки – нервные, узловатые, приходившие в движение, когда он говорил. Он рассказывал ей о происхождении пива – разумеется, оно родилось в Антверпене. Услышь она эту историю от кого-нибудь другого, она бы умерла со скуки. Но в устах Эдуарда легенда напоминала старинный гобелен: один антверпенский пастух, сморенный усталостью (эдакий Геракл, распростершийся на траве близ леса, за которым виднелся вдали старый фламандский порт в голубых тонах), заснул на солнцепеке, не доев своей ячменной каши. Проснувшись, он отхлебнул рыжую пену, поднявшуюся над горшком, и она пришлась ему по вкусу. Так забытье человека, жар солнца и прекрасное, долгое сновидение сообща породили пиво.
Лоранс Гено старательно покрыла тост ровным слоем смородинового джема. Она, конечно, ни секунды не верила, что на севере Европы, вдали от Франции, солнце могло светить так долго и так жарко. Да нет, это же смеху подобно… Но тут ее лицо внезапно омрачилось.
Когда-то она знала еще одного человека, не питавшего отвращения к пиву. Это был ее единственный брат. «Уго!» Это имя отозвалось болью во всем ее теле. Она больше не видела его в снах – или во время своих бессонных ночных бдений. Не могла вспомнить его черты, или, вернее, выражение лица. Зато у нее в памяти сохранилась его манера держаться. Голова, склоненная к плечу. Улыбка. Сохранились и все его письма, хвастливые письма мальчишки-подростка. Ее вдруг передернуло. Она опустила тост, покрытый красный джемом, на тарелку.
Он кричал. Это случилось в Оше. Лоранс представила себе, как Уго пытался держать голову над водой, над этим взбесившимся потоком жидкой грязи. Но склон был крутой, напор безжалостной водяной лавины увеличивался с каждой минутой, намокшие пудовые ботинки тянули вниз, не давали сохранять равновесие. Вытянув руки, он шарил вокруг себя, ища, за что бы уцепиться, любую опору – куст, водосточную трубу, стену, дерево. Но поток уносил его вниз с сумасшедшей скоростью. Свирепая мощь селя и необходимость держать голову над водой мешали мальчику управлять своими движениями. Вдруг он врезался лбом в капот автомобиля, опрокинутого течением, сделал попытку удержаться за него, но машина в тот же миг канула в пучину.
Не успел он схватиться и за железный поручень лестницы, попавшийся ему под руку. Пальцы соскользнули, а колени больно ушиблись о каменные ступени. Склон сделался еще круче, а скорость потока стала и вовсе неудержимой. Все бешено клокотало, кипело вокруг него. Он боролся из последних сил и тут жестоко ударился головой о стену. Почувствовал, как его затягивает водоворот. Вероятно, его всосала канализационная труба метрового диаметра, проходившая параллельно железнодорожному мосту. Он погиб мгновенно, захлебнувшись внутри нее водой и жидкой грязью.
Лоранс оттолкнула поднос, стоявший на низком столике, так ничего и не съев. Она побежала в ванную, чтобы сполоснуть лицо. Вот уже более полугода, как она оставила свою манию – принимать воображаемую позу, в которой могло находиться тело Уго, погибшего в грязевом селе, что обрушился на Ош 20 июля 1977 года. Тогда ее отец на четыре месяца погрузился в черную депрессию. А мать, и до того слабая здоровьем и склонная к меланхолии, безнадежно сошла с ума. Два дня назад Лоранс навестила ее: мать сидела на железном стульчике у берега озера, под раскидистым платаном, ее лицо было непроницаемо, неприступно и загадочно. Мало-помалу отец перенес всю свою любовь – и даже причины этой любви – на дочь. Поначалу, в дни самой острой скорби и отчаяния, это несказанно радовало ее, потом стало пугать все больше и больше: она догадывалась, кого он любил в ней.
