Они медленно ходили друг перед другом, опустив руки с ножами, чуть согнувшись, готовясь к смертельному броску.
— Кончайте, ребята… — раздраженно сказал кто-то. — Развели тут малину!
— Отзынь, сука! — огрызнулся Цыпа, продолжая кружить вокруг Витька. Вот он сделал мгновенный выпад и ширнул ножом, метя Редькину в живот.
Редькин увернулся и сам выбросил руку с ножом и успел задеть Цыпу острием за левое плечо. Цыпа будто ничего и не почувствовал.
Штрафники толпились вокруг них, толкали друг друга и не знали, что предпринять.
— Все по закону, мужики, все по закону, — расправив в стороны руки и пятясь спиной на толпу штрафников, проговорил Хорь.
Сильный взрыв ухнул где-то рядом. Редькин с тревогой вскинул голову, на миг отвлекся — и тут Цыпа метнулся вперед и ударил Редькина ножом в живот. Тот сморщился от боли, перехватил руку Цыпы, но сам ударить не успел — Цыпа увернулся, сделал Редькину подножку, и они упали, мертвой хваткой сцепив руки, стараясь пересилить один другого, тяжело, с хрипом дыша.
Хлопнула дверь блиндажа. Вошел Глымов, глянул на плотную толпу штрафников, обступившую Цыпу и Редькина.
— Что за шум? — спросил громко.
Услышав голос ротного командира, Редькин вздрогнул, ослабил хватку, и Цыпа смог выдернуть руку с ножом и ударить прямо под сердце. Редькин негромко вскрикнул и обмяк всем телом, придавив Цыпу.
Штрафники молча расступились, и Глымов увидел лежащего Редькина, и Цыпу, поднимавшегося с пола с окровавленным ножом в руке. Взгляды их встретились, и Глымов все понял. Он нагнулся к Редькину, перевернул на спину. В широко раскрытых глазах Витька застыло изумление, расплывалось кровавое пятно на гимнастерке. Глымов разогнулся, пошел к выходу…
Почти весь оставшийся в живых батальон был выстроен за окопами. Солнце стояло в зените; сильно припекало. Вдали слышался рокот танковых моторов. В бледно-голубом безоблачном небе прогудели на запад две эскадрильи самолетов.
Перед строем стояли ротные командиры Глымов, Баукин и Родянский. Твердохлебов медленно шел вдоль строя, вглядываясь в лица штрафников. Потом отступил на несколько шагов, окинул взглядом всех разом:
— Вон сколько вас осталось-то… Едва три сотни наберется. А в бой пошли — семьсот с лишком было! Четыреста живых голов вон на том поле полегли! — Он повысил голос. — Вам мало, да? Вы еще друг дружку резать принялись? Воровскую малину устроили?! Запомните мои слова — не будет этого! Пока я живой!
Строй молчал. Тогда Твердохлебов пошел прямо на штрафников. Он шел, не останавливаясь, и первая шеренга раздвинулась, за ней вторая, и в третьей шеренге Твердохлебов усмотрел Цыпу. Шагнул к нему, крепко взял за плечо и поволок за собой. Цыпа слабо сопротивлялся, бормотал затравленно:
— Че ты вцепился-то, комбат… че ты, в натуре… да отпусти ты…
Твердохлебов вытащил Цыпу из строя, остановился, крикнул:
— Ротный Глымов!
Тяжело подошел Глымов.
— Расстрелять! — коротко приказал Твердохлебов.
— Да вы че? — выпучил на Твердохлебова глаза Цыпа. — Как это расстрелять? За что? Он на меня первый кинулся! И в карты я не шлепал! Я сидел и глядел! А он на меня с финорезом! Ты че, комбат, совсем сдурел, что ли?
Глымов медленно вытянул пистолет ТТ, проговорил:
— Не мельтеши, Цыпа, прими смерть, как мужик…
— Ты, пахан, твою мать! — увидев наведенный на него пистолет, завизжал Цыпа, брызгая слюной. — Красноперым продался, падла, думаешь, тебя генералом сделают…
Сухие щелчки выстрелов оборвали крики. Цыпа издал утробный звук, словно проглотил что-то, согнулся, обхватив руками живот, сделал несколько шагов к Глымову и ткнулся лицом в землю под ноги ротному командиру…
— …Кто разрешил самосуд устраивать, твою мать! — грохнул кулаком по столу генерал Лыков. — Ты, я вижу, совсем вразнос пошел, Твердохлебов! Ты кем себя возомнил, черт подери!
— Трибуналом, — хмыкнул майор Харченко. — Един в трех лицах.
— Ты не бычись, Василь Степаныч, — более мягким тоном проговорил начштаба Телятников. — Действительно, по какому праву?
— В бою мне такое право предоставлено.
— Ты после боя человека расстрелял, — поправил Харченко.
— В боевых условиях, — стоял на своем Твердохлебов. — Уголовные законы в армии терпеть смерти подобно. Ваши люди, гражданин майор, девяносто семь человек без всякого трибунала в расход пустили, а там половина раненых была…
— Ты… — У Харченко даже дыхание перехватило от возмущения. — Ты с кем разговариваешь, штрафная твоя морда! — И майор ударил кулаком в стол. — За то, что ты допустил девяносто семь дезертиров в своем батальоне, я и тебя шлепну, долго думать не буду!
— Среди этих дезертиров половина раненых были, — упрямо повторил Твердохлебов.
— Вста-а-ать! Смирна-а!! — рявкнул майор Харченко.
Твердохлебов поднялся с табурета.
— Ладно, остынь, Остап Иваныч, — миролюбиво проговорил полковник Телятников. — Чего шуметь понапрасну?
— Я тебе мозги вправлю! — пообещал Харченко. — Смотри, загремишь у меня на Колыму.
— Не думаю, что на Колыме хуже, чем здесь, — огрызнулся Твердохлебов.
— Здесь смерть быстрая, а на Колыме медленная. Чуешь разницу, Твердохлебов?
— Чую… — кивнул Твердохлебов.
— Рапорт напишешь, — сказал генерал Лыков. — Объяснишь, что и как.
— Уже написал. — Твердохлебов положил на стол перед генералом бумагу.
Генерал взял бумагу, пробежал глазами и передал майору Харченко. Тот просмотрел, положил в толстую папку.
— Ладно, забыли. Что еще у тебя, Василь Степаныч?
— Вторые сутки горячую еду не подвозят, — сказал Твердохлебов.
— Всем задерживают, не один ты такой несчастный, — поморщился генерал. — Потерпите. Сухой паек используйте.
— Да его у нас отродясь не было, — чуть улыбнулся Твердохлебов.
— Что еще у тебя?
Твердохлебов достал из внутреннего кармана телогрейки лист, сложенный вчетверо, исписанный неровными строчками, развернул и положил на стол.
— Что это? — спросил Лыков, беря бумагу.
— Список бойцов штрафного батальона, дела которых рекомендую пересмотреть и вернуть в действующую армию в прежних званиях… которые в бою вели себя достойно и, можно сказать, кровью искупили свою вину перед родиной, — проговорил Твердохлебов.
— Да ты садись, комбат, садись, чего стоять-то? — сказал Телятников.
Твердохлебов присел за стол.
— Что-то быстро они у тебя вину искупили! — усмехнулся Харченко.
Генерал Лыков прочитал список, покачал головой: — Щедрый ты мужик, Твердохлебов… — Лыков взял карандаш, вновь пробежал список глазами, спросил: — Вот, к примеру, Дронский Семен Яковлевич. Кто такой? Я имею в виду, статья какая?
