Ну, вот. Я не собираюсь утверждать, что являюсь в любви опасным тигром, среди прочего по той причине, что мне слишком нравится ласкать женщин, трогать их, подобно человеку, натирающему до блеска драгоценности, ощупывать их так, словно бы они были аурой призрака, в страхе, что от прикосновения они растворятся в воздухе, а есть женщины, как вы знаете, предпочитающие немного больше грубости, — однако в первую ночь, проведенную с Йери, все было хорошо, кажется, я об этом уже говорил. По крайней мере мне было хорошо: я достаточно долгое время не думал ни о какой другой женщине, и это несмотря на то, что в ту пору привык постоянно и одновременно думать о всех женщинах вселенной, включая несуществующих, а также мертвых актрис.
Так вот, одна из моих главных психологических проблем состоит в том, что у меня бывают порывы, во время которых я раскаиваюсь почти во всем том, что делаю, и почти во всем том, что говорю, — в тот самый миг, когда делаю или говорю это. Я выхожу из супермаркета и раскаиваюсь в том, что купил сливочного масла вместо сухофруктов. Я говорю самому себе, вслух, что душа существует, и в ту же секунду раскаиваюсь в том, что сформулировал эту опрометчивую мысль без каких-либо на то оснований (потому что никто ничего не знает об этих туманных вещах). В общем, я раскаиваюсь почти во всем. Угадывая что-нибудь, я раскаиваюсь в том, что угадал. (Если б я родился королем, потомки, несомненно, знали бы меня под прозванием с покаянным звучанием: Раскаявшийся. Херемиас I Раскаявшийся.) Так вот, из-за этой проблемы я тут же раскаялся (а как же иначе?) в том, что лег в постель с Йери, в том числе потому, что не существует более пронзительной и упорной тоски, чем сексуальная, а Йери мне нравилась, а когда кто-то тебе нравится, ты начинаешь немедленно размышлять о том, чтоб насладиться заменителями вечности (страсть, которая превращает время в пылающую абстракцию, постоянный утешительный союз, оптимистический пакт между двумя существами, живущими на грани катастрофы, и так далее), и, признаюсь, я думал о такого рода вещах, разглядывая обнаженную спину и чудесную задницу Йери, и поэтому я знал, что приговорен вспоминать свой случайный трах с нею каждый день своей жизни, а именно это обычно и происходит с нами, типами, что ложились в постель бесплатно с очень небольшим количеством женщин, а память, заполненная нечаянным блеском, — это всегда болезненная память, отвратительная память, потому что в конечном счете удовольствие всегда происходит в прошлом. (Я ежедневно вспоминаю по именам и по прозвищам всех женщин, с которыми ложился в постель, и воссоздаю перед собой их восемнадцать тел в тумане беспокойного сна. Иногда я также воссоздаю в воображении тело какой-нибудь шлюхи, хотя это означает расставлять ловушки реальности или играть с ней фонариком.) Я раскаялся в том, что невольно установил с Йери эти отношения сообщничества, как уже упомянул (необъяснимое раскаяние, скажете мне вы…), но так же я раскаялся в том, что не победил это раскаяние в то самое мгновение, когда оно во мне возникло, в то самое мгновение, как подумал: «Интересно, кончает ли эта телка». (Но я подумал так и пожалел об этом.) (Два или три раза.)
— Мне понравилось, — сказала Йери, выйдя из ванной комнаты с влажными волосами. — У меня немного жжет.
И я заверил ее в том, что это хороший знак. (Жжение — потрясающий знак.)
— Мы еще как-нибудь увидимся?
И я ответил ей, что да, что мы увидимся, потому что глагол «видеть» может обладать очень обширным значением: его может использовать даже слепой. (Необыкновенный глагол.)
— Ты мне обещаешь?
Мы с Йери увиделись вскоре после того, как я пообещал ей, что мы увидимся, — в «Оксисе», на Празднике Рома, — но она была со своим другом, так что мы смогли увидеться только так, как человек, видящий дождь из-под зонта.
Друг Йери подпадал под очень распространенный фенотип: бледный, слабый в поясе, kiowas[13]с кисточками, подходящая chemise[14]Лакост неопределенного цвета (нечто среднее между розовой и лиловой), овальные очки… «Профессор», — подумал я. (И немного ошибся: в ту пору он ожидал места инструктора по промышленной электронике в школе-мастерской.) Этот друг Йери был прозрачной загадкой, потому что на лице его были написаны все его главные секреты: тяжело дышащая сексуальность, робкий характер и смутные теории касательно вселенной.
(—?)
В общем, несомненный кошмар для любой женщины, намеренной остаться с ним, так я рискнул предположить, потому что — кто бы мог сказать — я, теоретический прозелит теоретической полигамии, ревновал, и так началась опера-буфф: озорной чертенок с нежными рожками контрабандой проник ко мне в сознание с намерением поразвлечься какое-то время возле меня, и он достаточно поразвлекся, до тех пор пока мне не осталось ничего другого, как только сказать ему:
— Давай сыграем в одно и то же, чертенок.
Так что однажды ночью, когда Йери появилась в «Оксисе» с компанией подруг, по виду очень распущенных и очевидно очень пьяных, я попросил ее, чтоб она оставила своего друга.
Йери была хозяйкой маленького цветочного магазина. Она продавала живые и сухие цветы. Она делала очень странные букеты: казалось, они собираются в какой-то момент схватить тебя. (Ослепительные орхидеи, едкие хризантемы, гвоздики ниндзя… Редкостные букеты: цветочные хищники.)
У Йери были фиалковые глаза, и этот цвет очень хорош, потому что в нем есть некий оттенок экзотики, хотя позже, увидев их тысячу раз, приходишь к заключению, что глаза не должны быть фиалковыми, что лучше, если у девушки глаза обычного цвета, потому что фиалковые глаза как будто не смотрят на тебя, а существуют для того, чтоб ты на них смотрел, декоративные, холодные в своем аметистовом аутизме, и от этого ты чувствуешь себя незначительным, потому что эти фиалковые глаза, кажется, никогда не останавливаются на тебе с чувством: внутри них — сумерки, а сумерки слепы: они существуют не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы ими восхищались. (Ну, вы понимаете меня.)
— У меня двое детей, — призналась мне Йери во второй раз, как мы переспали, поправляя маленькие трусики, как человек, пытающийся натянуть на диван узкую простыню. Я заверил ее, что это не будет препятствием для наших отношений — двое детей. (И я не ошибся: это не было препятствием, это были два препятствия.)
В начале того времени, когда я начал встречаться с Йери, любовь была чем-то большим, чем просто слово в моем сознании: это было странное душевное состояние, которое можно было почти потрогать, сильное и одновременно расплывчатое, как галлюцинация.
— Я люблю тебя, Йери, — говорил я ей каждое мгновение и без какого-либо усилия.
(Какой-нибудь пессимист-психолог истолкует это как серьезное расстройство личности.)
— Я тоже люблю тебя, Йереми.
(Йереми Ян и Йери Инь, можно сказать: огромный цирк пылающей любви, с веселыми китайскими тенями, с искусными гипнотизерами, со смертельным ящиком, в который вонзаются латунные шпаги, пока что не причиняющие вреда…)
