Дядя Нат сидел на коврике своего друга и держал тарелку, полную холодного пюре. Он кротко смотрел на ложку.
— Патрон, поешьте немного пюре.
— Поешьте немного пюре.
— Поешьте немного пюре, патрон, прошу вас.
— Мы здесь не затем, чтобы протестовать, патрон. Мы здесь затем, чтобы жрать пюре.
Апофеоз
Был жаркий августовский день; Нью-Йорк плавал в поту; тени на улицах казались побежденными и обессиленными, а люди походили на тени; небо было очень синее, невозмутимое, целиком утонувшее в той абсурдной чистоте, которую увидишь разве что на лице слепого. В то воскресенье движение по 152-й улице Гарлема было перекрыто; толпа запрудила шоссе и бурлила, как беспокойная вода; два кордона полиции едва сдерживали наплыв паломников, прибывавших с соседних улиц. С самого утра продавцы мороженого смешались с толпой, но их надежды на хорошую выручку таяли еще быстрее, чем их товар; они попали в лапы толпы, которая втянула их, а потом выплюнула, точно вишневые косточки, за кордоны полиции, которые стонали и рушились. Паломники были так прижаты друг к другу, что, как сказал один полицейский, явно питавший отвращение к этому наводнению идеалистов, «если б там кто-то умер, это заметили бы только дней через пять, и то по запаху». В состоянии, близком к удушью, ученики поднимали к окнам Спасителя свои залитые потом лица, их глаза вылезали из орбит от жары и душевных потуг. Самые возбужденные обращались к толпе, звали ее предаться духовному созерцанию, следовать по священному пути за Тюльпаном, поститься и проповедовать его слово; кто-то громко молился, взывая к трем тысячам четырем сотням богов различных религий. Один торговец был заживо проглочен толпой; время от времени его слышали в общем гомоне: слабеющим голосом он расхваливал свой товар, а может, звал на помощь.
— Подтяжки, очень эластичные подтяжки. Прочные. По самой низкой цене!
— Не толкайтесь!
— Тюльпан! Тюльпана в президенты!
— Он умирает за нас.
— Тюльпана в Белый Дом!
— Что вы сделали, негры, что вы сделали, чтобы быть достойными?
— Не давите!
— Говорю вам, его тело источает аромат роз.
— Нет, лилий.
— Подтяжки отменного качества.
— Не давите!
— Тюльпана в Сенат!
— Сталин обещал сдаться полиции, если Тюльпан согласится съесть хоть немного пюре!
— Тюльпан! Тюльпана в ООН!
— По самой низкой цене!
— В Москве дадут сто двадцать залпов: салют по-столичному!
— Тюльпана в Папы!
— Говорю вам, упоительный аромат роз…
— Лилий.
— Эй, мистер, у меня же есть нос.
— Этого мало. Нужно еще сунуть его куда следует.
— Эй, мистер!
— Что, мистер?
— Вы же не собираетесь драться перед ЕГО домом?
— Тюльпан! Тюльпан! Тюльпана в президенты! Тюльпан везде!
На соседнюю улицу въехало такси и остановилось перед полицейским кордоном. Из машины вышла Лени с пачкой газет в руках. Она протянула шоферу доллар.
— Вы приехали посмотреть чудо? — спросил шофер. — Моя жена тоже где-то здесь. Есть люди, которые заплатили по сотне долларов за место у окна напротив или рядом. А лично я сказал жене: «По-хорошему, надо бы быть там, возле постели». А снаружи как вы сможете выяснить, было чудо или нет? Ну, если это будет на самом деле чем-то сенсационным в духе «Парамаунт»[39], вы знаете: например, если он вылетит из окна на белоснежных крыльях, под восхитительную музыку, и глубокий голос призовет его в небо… тогда, возможно… Теперь предположим, что мы увидим просто голубя, вылетающего из окна. Это что, трюк или правда? Трудно сказать. Люди будут спорить об этом веками, так уже было, вы знаете. Кто-то может выпустить голубя, и все сразу закричат о чуде, и будут вам клясться, что это его душа так полетела. Заметьте: я не сказал, что это не была его душа; я не сказал ничего такого, я осторожен, я ничего не сказал. Но я прошу посмотреть…
— Я жду сдачу, — сказала Лени.
— Ладно, вот вам, — проворчал шофер.
Такси подалось назад. Несколько секунд Лени жевала жвачку, окидывая взглядом толпу, потом ринулась в нее. Она проскользнула меж двух полицейских, которые, поигрывая дубинками, внимательно следили за чердачным окном.
— Смотри хорошенько, Патрик. Раскрой глаза. Он ведь, мерзавец, в любой момент может отколоть что угодно.
— Я смотрю. Но я не верю.
— Такое уже случилось однажды, две тысячи лет назад.
— Это же было в другом тысячелетии.
— Дайте пройти, — сказала Лени. — Я здесь живу: я ЕГО невеста.
— Это ЕГО невеста, я ее узнал! — закричал кто-то из учеников. — ЕГО невеста, братья! Пропустите ЕГО невесту!
Лени вскарабкалась по лестнице, оккупированной юными G.I., находившимися в состоянии острого раскаяния и полного слияния с индийскими духовными ценностями, так что ей показалось, будто она пробирается через толпу Ганди, только-только вышедших из горячей турецкой бани. Одни пели псалмы, стояли на голове или сидели, скрестив ноги, как йоги, затянув черные пояса, соединив колечком большой и указательный пальцы рук, глубоко погруженные в медитацию. Другие лихорадочно жестикулировали, царапали себе лицо и бились на полу с пеной у рта в припадке истинного исступления и непротивления. На первом этаже новые жильцы — типичная американская семья с козой, прялкой, плакатом «Мы отрекаемся» и четырьмя малолетними детьми, лопающимися от усиленного питания, — фотографировалась для обложки специального многотиражного выпуска «Американы»[40]. Спальные мешки, розы а-ля Неру в стакане, клетка с обалдевшим от потрясений соловьем, вылупившим изумленный глаз, круглый, как у старых большевиков при Сталине, — все это, равно как и корзины с провизией, было принесено последователями, которые уже несколько дней обитали на лестнице и дружно участвовали в голодовке, не прекращая при этом поглощать пищу. В конце концов, речь ведь шла о мероприятии долгосрочном, и они должны были как-то поддерживать свои силы, чтобы их пост мог длиться бесконечно. И в этом они почти не отличались от самого Ганди, который, по замечанию одного историка того времени, «объявил голодовку и всю жизнь умирал с голоду, пока не умер, сраженный пулей».
