Диас-Варела, возможно, провел рукой по лбу и долго смотрел на друга с удивлением и непониманием, словно очнулся от глубокого сна или дремоты. Это был трудный разговор — неожиданный, не похожий на их обычные разговоры, предвещавший дурное.
"Обещаю: я сделаю то, что ты хочешь. Даю слово. Можешь на меня положиться, — ответил он, наверное, помолчав. — Только, пожалуйста, больше никогда не говори со мной о подобных вещах, мне от этого плохо делается. Пойдем лучше выпьем и побеседуем о чем-нибудь более веселом".
— Надо же, какое отвратительное издание! — услышала я. Профессор Рико взял с полки толстый том. Все это время он рассматривал книги, как будто в комнате, кроме него, никого не было. — Как можно держать в доме такое издание, — двумя пальцами, словно ему было противно даже прикасаться к нему, он поднял "Дон Кихота", — когда существует мое? Это просто глупость, бездумная чушь, в основе которой не лежит никакого научного метода. Здесь даже ничего оригинального нет — все списано у других. И это издание я нахожу в доме университетского преподавателя! Я ведь правильно понял? — И он с упреком посмотрел на Луису. — Куда катятся мадридские университеты!
Луиса расхохоталась. Она не обиделась на выговор, ее рассмешил тон профессора Рико. Засмеялся и Диас-Варела — возможно, потому, что его тоже позабавили слова профессора, но скорее всего — за компанию с Луисой: смех ее был слишком заразительным. К выходкам профессора и к его фамильярности он, должно быть, уже привык и сейчас попытался его поддразнить — наверное, для того, чтобы Луиса подольше посмеялась и забыла на время о своем горе. И вышло это у него вполне естественно, актером он, видимо, был хорошим.
— Но ты же не станешь возражать против того, что человек, подготовивший это издание, — персона очень уважаемая и в некоторых кругах с ним считаются куда больше, чем с тобой, — обратился он к Рико.
— Уважаемая персона, говоришь? Да его уважают только невежды, евнухи и Общества дружбы с самыми отсталыми и ленивыми народами! — возмутился профессор. Он наугад раскрыл книгу, пробежал глазами по строчкам и ткнул указательным пальцем в одну из них: — Вот, смотрите сами. Грубейшая ошибка! — И захлопнул том, словно давая понять, что говорить больше не о чем. — Я напишу статью и в пух и прах его разнесу! — Глаза его горели, на губах играла торжествующая улыбка. — К тому же, — добавил профессор — он мне завидует.
После этого мы с Луисой Алдай не виделись довольно долго. За это время в моей жизни произошли перемены: я начала встречаться с мужчиной, который мне не очень нравился, и безнадежно влюбилась в другого — в того, кто был влюблен в Луису: в Диаса-Варелу. Вскоре после нашего знакомства в доме Луисы мы столкнулись в совершенно неожиданном месте — неподалеку от той парковки, где убили Десверна, в Национальном музее естествознания, что находится рядом (точнее сказать, образует архитектурный ансамбль) с Высшей политехнической школой с ее прекрасным куполом из стекла и металла, вознесенным на высоту двадцати семи метров и достигающим двадцати метров в диаметре. Купол был возведен в тысяча восемьсот восемьдесят первом году, когда в этих зданиях не было ни Высшей политехнической школы, ни музея: там размещался незадолго до того открытый Национальный дворец искусств, в котором в тот год проходила очень важная выставка.
Эта зона тогда называлась Холмы ипподрома: из-за рельефа местности и по причине близости к ставшим уже легендой (не только потому, что их так никто и не превзошел, но и потому, что уже не осталось живых свидетелей их подвигов) лошадям. Коллекция Музея естествознания небогата, особенно по сравнению с музеями Англии, но я иногда водила туда своих племянников, когда они были еще совсем маленькими, — посмотреть на неподвижных животных в стеклянных витринах и получить о них хоть какое-то представление, а потом стала приходить туда уже одна. Ходила вместе с многочисленными школьниками, сопровождаемыми очень нервными или, наоборот, очень спокойными учительницами, и немногочисленными туристами, теми, кому некуда было девать время и они решили скоротать его, заглянув в музей, о существовании которого узнали из путеводителя (слишком подробного и изобилующего ненужными сведениями) по залам, в каждом из которых сидела на стуле смотрительница. Эти женщины — в большинстве своем латиноамериканки — были единственными живыми существами в музее, как, впрочем, и в любом другом музее естествознания.
Я стояла перед чучелом крокодила с огромной разинутой пастью — каждый раз, глядя на нее, я думала о том, что вполне могла бы туда поместиться, и о том, что мне повезло родиться далеко от тех краев, где водятся эти рептилии, — как вдруг услышала свое имя и обернулась в испуге: когда находишься в таком месте, как этот музей, и предположить не можешь, что кто-то тебя здесь отыщет.
Я узнала его сразу, как только увидела. Как я могла не узнать эти женственные губы, этот подбородок, который кажется разделенным надвое, эту спокойную улыбку и этот взгляд — одновременно внимательный и беззаботный. Он спросил меня, что я делаю в музее, и я ответила: — Я люблю приходить сюда. Это удивительное место: здесь множество хищных зверей, но все они настроены очень миролюбиво, и к любому из них можно приблизиться без страха. — И тут же пожалела об этих словах: хотела поинтересничать, показать, какая я умная, и сморозила глупость — хищных зверей в музее было не так уж и много. Что он обо мне подумает? Мне почему-то очень не хотелось ронять себя в его глазах, и я добавила более простое объяснение: — Здесь очень спокойно и тихо.
Потом я, в свою очередь, поинтересовалась, как он оказался в музее, и в ответ услышала: — Я тоже люблю приходить сюда. — Я ожидала, что он тоже скажет какую-нибудь банальность, но, к моему глубокому сожалению, этого не произошло: Диас-Варела не собирался производить на меня впечатление. — Я живу неподалеку, и, когда выхожу прогуляться, случается, что ноги сами приводят меня сюда.
Ноги, которые "сами приводят" куда-то — прозвучало, на мой взгляд, слишком литературно и претенциозно, и я подумала, что не все так плохо, что, может быть, для меня еще не все потеряно.
— Потом обычно выпиваю чашку кофе на свежем воздухе. — Я вспомнила, что в сквере напротив Высшей политехнической школы, прямо под раскидистыми кронами старых деревьев, стоит киоск, где подают напитки, и несколько столиков. — И возвращаюсь домой. Сейчас я как раз собирался выпить кофе. Пойдем со мной, я приглашаю. Впрочем, если ты предпочитаешь любоваться на эти клыки или заглянуть еще в какой-нибудь зал.
— Да нет, я все залы уже давно знаю от и до. Я хотела только спуститься вниз ненадолго — взглянуть на Адама и Еву.
Он никак не отреагировал, не протянул "А-а…", никак не дал понять, что знает, о чем я говорю. Это было странно: завсегдатаям музея известно, что внизу, в подвале, есть небольшая вертикальная витрина — инсталляция какой-то англичанки или американки по имени Розамунд Как-То-Там. В витрине можно увидеть райский сад, но сад довольно необычный: животные, окружающие наших прародителей (обезьяны, зайцы, индюки, журавли, барсуки, тукан и даже змея, которая высунула головку из ярко-зеленой кроны Древа познания и смотрит на всех какими-то очень уж человеческими глазами), изображены живыми — одни показаны в движении, другие словно застыли, чуя опасность, — тогда как сами Адам и Ева — это лишь скелеты. Неподвижные, отстоящие довольно далеко друг от друга скелеты. И понять, кто из них кто, можно лишь по одному признаку: в правой руке одного из скелетов — яблоко. Я наверняка читала пояснение к этому экспонату, но не помню, чтобы в нем содержалось внятное изложение намерений автора. Если он ставил целью показать различия между мужским и женским скелетами, то зачем нужно было превращать в скелеты именно прародителей? Если собирался представить небогатую фауну рая, то зачем среди животных и птиц поместил человеческие скелеты? Это одна из самых несообразных инсталляций в Музее естественной истории, и всякий, кто останавливается перед ней, запоминает ее навсегда: не потому, что она очень хороша, а потому, что она бессмысленна.
