Штарк даже не знает, что ему больше нравится: похмельный ступор Чернецова или вот такое хитрое — евреистое, мелькает у него неизбежная мысль — любопытство. Но и в этот раз, не видя никакого смысла врать, коротко излагает суть дела. И снова достает фотографии.
— Похоже на скрипку Боба, но на самом-то деле только он может точно сказать, — говорит Дорфман, рассмотрев распечатки.
— Да, поэтому мне важно найти Боба, — кивает Штарк и добавляет, чтобы придать своему статусу немного официальности: — Дело вообще довольно важное для нас, «Мидвестерн мьючуал» — крупный клиент.
— Сколько бы вы заплатили за информацию о Бобе?
Тьфу, надо было молчать про крупного клиента!
— Об этом мне надо советоваться с партнером. Ну, и все зависит от того, какая информация.
— У меня никакой нет, — честно признается Дорфман. — Но Боб может выйти на связь, когда ему надоест прятаться. Мы же его искали с Чернецовым, пока Вовка не запил. На работу Боб никуда не устроился, ни в один оркестр, на что он живет — черт его знает. Не в переходе же играет на китайской скрипке за сто баксов. Хотя всякое может быть.
— Почему всякое?
— Боб непростой. Тихий, но черти в нем водятся будь здоров. Я до сих пор забыть не могу, как он в клубе выступил. Никогда такой игры не слышал, разве что в записи, от какого-нибудь Перельмана.
— Вы же хорошо его знали, играли вместе; то есть тогда, в клубе, он показал что-то особенное?
— Играли вместе — да, и выпивали вместе, но чтоб я хорошо его знал — сказать не могу. А что показал особенное — это мягко говоря. Аж искры летели.
— Михаил, а скажите, много там было народу? В клубе?
— Нет. Сидели компании по углам. Двое каких-то с сигарами, я помню, в шахматы играли. Какие-то иностранцы в пиджаках коньяк пили; один крикнул «браво», когда Боб доиграл.
— Как вы думаете, из тех, кто слышал Боба, мог кто-нибудь украсть у него скрипку? Или отнять?
Дорфман ненадолго задумался.
— Теоретически — да. Вообще, в «Реставрации» публика не такая, там дорого и много своих… ну, знакомых хозяина. Но черт его знает. Это же Москва.
— Вы не москвич?
— Я из Новосибирска. Боб у нас был москвич. Чернецов из Ростова, Иноземцев… Пес его знает, откуда он.
— Мне Чернецов сказал, что когда Боб доиграл, то одна женщина плакала. Которая с вами была. Анечка.
— Да. Это девушка банкира, Константинова. Он наш спонсор был. Она же и попросила Боба сыграть.
— А правда, что она почти сразу за Бобом ушла оттуда? Из клуба?
Дорфман некоторое время смотрит на Ивана ничего не выражающими глазами, затем медленно переставляет футляр с виолончелью к дальнему концу скамейки, поднимается и вдруг резко хватает Штарка за грудки.
— Я так и думал, что тебя Константинов прислал. Мьючуал-фуючуал… Какого хрена вам еще надо? Сам пусть разбирается со своей личной жизнью. А квартета нет больше, каждый крутится как умеет, — оставьте нас в покое, понял?
От неожиданности Штарк на секунду перестает соображать — еще и очки свалились у него с носа, — а потом рефлекторно наклоняет голову и бьет Дорфмана лбом в переносицу. Откуда у него такие рефлексы, он будет раздумывать еще долго: Иван не дрался со школы и убедил себя, что никогда не будет. Насилие всегда претило ему.
Размазывая по лицу кровь левым рукавом, Дорфман замахивается правой: кулак у него нешуточный. Но Иван выставляет вперед длинную руку и слегка отклоняется в сторону, так что ослепший от слез виолончелист промахивается.
— Да погоди ты! Не присылал меня Константинов! Я с ним только сегодня встречаюсь в первый раз, в два часа! Задам ему те же вопросы!
Говоря это, Штарк извлекает из кармана пиджака пачку бумажных салфеток, оставшуюся от недавней простуды, и протягивает Дорфману, а сам наклоняется за очками. Слава богу, целы.
Виолончелист, явно парень отходчивый, садится, берет салфетку и продолжает размазывать кровь уже ею.
— Дайте я вам помогу, — с состраданием говорит ему Штарк.
Вместе им удается наконец превратить Дорфмана из персонажа дешевого ужастика в виолончелиста, у которого через четверть часа репетиция. Нос у музыканта, однако, распухает на глазах.
— Ну почему вы решили, что я от Константинова?
— Потому что он уже присылал людей. Из службы безопасности, — уже спокойно отвечает Дорфман. — Очень Анечкой интересовались. Я так понял, она тоже исчезла.
Ну и дела, думает Штарк. Нужно будет хорошенько поразмыслить по дороге, как говорить с Константиновым.
— Михаил, вы простите меня за… ну, за ваш нос. Просто вы так неожиданно меня схватили, и я…
— Да ладно, говно вопрос, — ворчит Дорфман, подбирая виолончель. — Я думал, ты еще один из этих. А я шлю «Госпромбанк» к едрене матери. Играю в оркестре, никого не трогаю… Найдешь Боба, скажи мне, ладно? Может, Вовка бухать перестанет, замутим что-нибудь опять.
— Скажу, — обещает Штарк.
У него чуть больше часа до встречи в «Госпромбанке», на Чистых прудах. Так что еще некоторое время он сидит на скамейке, смотрит на замерший в пробке кусочек Садового кольца и, вместо того чтобы обдумывать предстоящий разговор с Константиновым, корит себя за давешний удар головой. «Совсем я отвык от людей, — думает он. — Никуда не годится, пора заняться каким-нибудь делом. Может, даже из вот этого что-то получится. Почему бы и нет». Один товарищ Штарка по финансовому институту работает же в фирме «Кролл», занимается экономическими расследованиями — никакой он не оперативник, такой же аналитик, как Иван, но, видимо, душа лежала к такой работе, не забыл читанные в детстве книжки. А сам Штарк до сих пор не уверен, что способен что-то расследовать, кого-то ловить, — сегодня вот ударил человека по лицу, а завтра что? Застрелит какого-нибудь жулика?
Размышляя так, Штарк добрался до монументального, с тысячей маленьких окошек, здания «Госпромбанка». Раньше здесь наверняка было какое-нибудь советское министерство с деревянными панелями на стенах кабинетов и красными ковровыми дорожками в коридорах. А теперь — государственный банковский офис с такими же обязательными признаками: ковролином корпоративных цветов и приемными устройствами для электронных пропусков возле каждой двери. Долго проработавший в частном банке Штарк сразу почувствовал себя придавленным. «Как сюда можно ходить каждое утро?» — думал он с тоской, поднимаясь в лифте на восьмой, верхний этаж.
В кабинете Константинова легко можно было бы разместить среднего размера тренажерный зал. Но и здесь Иван не ощущает простора: окна такие же маленькие, как и везде в здании. Константинов принимает его за длинным столом — прямым преемником того, за которым заседала коллегия безвестно сгинувшего министерства. Секретарша лет сорока пяти, подчеркнуто далекая от модельных стандартов, приносит чай в старомодных фарфоровых чашечках (Штарку приходит на ум словосочетание «гэдээровский сервиз») и поднос с конфетами: «Мишки», «Вдохновение», полный набор из счастливого советского детства; у Ивана, когда он рос в Шадринске Курганской области, таких конфет не было.
