ваших близких. Третий преступник – грабитель, отнявший жизнь и кошель у немощного старика. Четвертый безумец – разум его затмило молодое вино, и в порыве гнева убил собственного отца. Кого вы отпускаете?
Но толпа по-прежнему желала крови Иисуса, и ничья другая не могла утолить эту непонятную звериную жажду.
– Варавву! Варавву!!!
Иисус молча принял решение соплеменников; ни один мускул на Его лице не дрогнул, словно решаемый вопрос Его жизни и смерти совершенно не волновал бродячего Проповедника. Варавва гордо, словно царь, с высоты взирал на толпу, взгляд его наполнялся презрением, когда падал на заклятых врагов – римлян. Отцеубийца молчал, опустив голову – он понимал всю безнадежность своего положения и был готов ответить жизнью за безумное деяние. Тут засуетился обойденный вниманием четвертый преступник. Дрожащим голосом с нескрываемой обидой он произнес:
– Почему Варраву!!! Он погубил множество людей, а я лишь по случайности лишил жизни старика, который не сегодня завтра умер бы своей смертью. Глупец вцепился в свой кошель и не желал отдавать… Вся моя вина, что я слишком сильно толкнул это трухлявое дерево… К слову, в кошеле оказалась одна мелочь…
Со стороны толпы иудеев в грабителя полетели камни. Один из них рассек плечо ничтожного убийцы. Приговоренный жалобно заскулил и принялся стонать, дрожа всем телом от боли, обиды и страха.
Центурион дважды ударил его хлыстом, оставившим на спине две ровные кровавые полосы, и презрительно процедил сквозь зубы:
– Замолчи, собака!
В своем презрении к подавшему голос преступнику иудеи и римляне были единодушны – трусов не любил никто.
Мятежник был гораздо ближе толпе, чем Иисус, который даже в мыслях не мог пожелать никому ничего плохого. Каждый из орущих «Варавву!!!» мечтал кого-нибудь убить: соседа, сборщика налогов, ростовщика… Варавва был свой, родной и понятный – он был всего лишь смелее и решительнее большинства здесь стоящих. И никто не задумывался, что единожды убивший и получивший свободу, может повторить деяние. И жертвами станут стоящие здесь и дарующие своим голосом свободу убийце, могут пострадать их ближайшие родственники и друзья. Но страх в толпе становится меньше – ибо он делится на множество стоящих. Никто не думает о последствиях. У множества мелких безликих людей появилось великое право казнить и миловать, право безнаказанно убить того, кто не похож на них; и люди используют свое право, следуя собственной больной логике, следуя звериному инстинкту толпы.
Пилат уже не мог понять, кто безумен: орущая толпа или он один. Не в силах ничего изменить, он приказал подать воды. На глазах у всего народа прокуратор умыл руки в знак того, что не виновен в пролитии крови осужденного.
Некоторое время он стоял в растерянности: Пилат знал, что надо нечто сделать, но понимал, что здесь уже ничего от него не зависит. Люди были заняты делом, и проносились мимо, не замечая прокуратора. Они обступили приговоренных со всех сторон и выплескивали на них все свои эмоции. Не было только любви и сочувствия к обреченным.
Уходя, он видел, как откуда-то появились три креста, как медленно они поплыли в сторону Голгофы. Следом потянулась вся толпа, охочая до всяких зрелищ – в этом желания иудейской и римской толпы полностью совпадали. Пилат не хотел больше видеть ничего и никого. Он понял лишь одно, что за многолетнее прокураторство он так и не понял этот народ.
Он убил Бога
Дома его ожидала мертвецки бледная жена.
– Я не смог… Не понимаю, почему так им нужна смерть…
– Знаю… Боль пронзила мои ноги и руки, словно в них вонзали гвозди. Его приговорили к смерти на кресте?
– Да, – произнес Пилат, – но я не видел, как все произошло.
Прокуратора даже не удивили ощущения жены. Он лишь спросил:
– Почему ты хотела спасти Иисуса?
– Я видела страшный сон. Тебя растерзали римляне. Тело бросили в Тибр, но река его не приняла. Она всякий раз выбрасывала твое окровавленное тело, и раздавался голос: «Он убил Бога!» И даже кровь не смывалась на твоем теле водой. Люди подвешивали к твоему телу камни, толкали его баграми в реку, добавляя ран, которые продолжали кровоточить из давно остывшей плоти. И всякий раз вода волновалась, словно в море, и вместе с грузом избавлялась от тела.
– Ужасный сон, – промолвил Пилат и побледнел, словно отошедший в мир иной.
– Затем тебя пытались предать земле, но всякий раз на следующий день тело оказывалось на поверхности. И земля стонала: «Он убил Бога!» Римляне сложили огромнейший костер, и на вершине его положили твои останки, но огонь кричал: «Он убил Бога!» И когда потухли последние искры, тело твое, целое и нисколько не обгоревшее, все также окровавленное лежало среди пепла. Тогда его отвезли в Гельвецию и бросили в самое глубокое, самое дикое ущелье. Из пропасти раздались нечеловеческие стоны и голос: «Он убил Бога!» Горцы, всегда обитавшие в тех местах, бросили свои жилища и бежали, бежали… останавливаясь только для того, чтобы умереть…
Женщина вдруг умолкло, словно прислушиваясь к чему-то, а затем произнесла:
– Извини, Понтий, я должна узнать, как Он.
Прокуратор лежал, не в силах пошевелить даже рукой, словно это его тело было на кресте. В шестом часу внезапно скрылось солнце, впрочем, прокуратора это не удивило, так как он потерял счет времени. Дождя не было, но все небо покрылось грозовыми тучами, а за окном сильный ветер разбрасывал по улицам нехитрые лотки торговцев. Вскоре в комнату Пилата вошла жена и тихо промолвила:
– Он умер…
Прокуратор встретил известие с каменным лицом. Он даже не повернул глаз в сторону Проклы, не обмолвился ни словом. Тяжело со стоном вздохнув, Пилат повернулся на ложе, лишь для того, чтобы убедиться, что его тело не прибито к кресту.
Речь вернулась к прокуратору спустя некоторое время только для того, чтобы задать жене один-единственный вопрос:
– Как Он умер?
– Его долго избивали, на голову надели терновый венец, затем вместе с двумя преступниками повели к месту казни – на Голгофу. Приговоренные сами несли кресты, на которые им предстояло взойти. Иисус ослабел, Он часто спотыкался и падал. Тогда центурион, желавший поскорее закончить с этим делом, остановил идущего с поля иудея и приказал нести Его крест.
На Голгофе всем троим дали пить вино со смирною, которое притупляет боль, но Иисус отказался. Не о своей боли Он думал… С последним словом Иисус обратился к рыдающим женщинам:
Дочери иерусалимские! Не плачьте обо Мне, но плачьте о детях ваших,
Ибо приходят дни, в которые скажут: «блаженны неплодные, и утробы неродившие,
