кажется, были не против, циркачи хоть и горевали, но мужественно держали себя в руках, и если бы домой было возможно, писательница М. только порадовалась бы за чужих героев. Но так называемая правда жизни, термин, который часто употреблялся в ее юности, состояла в том, что с большой вероятностью если ты и вернешься куда хотела, то застанешь там на месте дома – пустое место. А бывает и так, что тебя с радостью встречают, и греют молоко, и укладывают ночевать, а ночью вдруг превращаются в неузнаваемую нежить и приходят загрызть сонную, вот как изменилось все в родных местах, пока ты была неведомо где. В общем, размышлять про возвращение ей вовсе не хотелось, но та часть книги, где цирк появляется и исчезает, пересекает государственные границы и едет дальше куда глаза глядят, и девочка с мальчиком вместе с ним, вызывала у нее сегодня самые горячие чувства, словно она не рассказывала себе это все, а слушала, затаив дыхание и вцепившись в край одеяла.
И с этим она заснула, вполне отдавая себе отчет в том, что зарядное устройство, выданное ей татуированной циркачкой, по-прежнему лежит в сумке, а сумка в кресле, а кресло под окном, в то время как мертвый телефон она засунула в ящик тумбочки, ни к чему его не подключая и ничего не делая для того, чтобы восстановить свою связь со вчерашним миром.
14
М. спала и спала, и ничего ей не снилось, даже тот сон, что был бы особенно уместен сейчас – про то, как она спокойно ведет свою машину по городским улицам, пока не вспоминает вдруг, что водительских прав-то у нее нет и если ее остановят, то без неприятностей не обойтись. Но в эту ночь она просто отдыхала в черной бархатной трубе, смутно напоминавшей вчерашний саркофаг, и наутро была бодра и готова к приключениям и событиям. Новый день был погожий, вчерашняя буря основательно его промыла. В комнате для завтрака, хотя и было людно, нашелся столик под окном, в специальном судочке, заполняя его до краев, лежали орехи фундук, которые можно добавить в овсяные хлопья и закрыть сверху белым кисловатым йогуртом, да еще сверху медом полить для вящей радости. М. была голодная, ясная и про телефон, который так и оставался в ящичке рядом с гостиничной библией, вспоминала с хищным прищуром, как про опасность, от которой удалось уйти благодаря хитроумию и сметке.
В том, как она не допускала до себя даже мысли о том, чтобы заглянуть сейчас туда, куда ей все равно предстояло вернуться, не нынче, так очень скоро, был род ребяческого сладострастия: так думаешь в юности о суициде или ранней трагической смерти и представляешь подробно, как тебя все оплакивают и казнятся, что недоглядели. Сходным образом ей нравилось сейчас представлять, что никто из тех, кого она знала (а некоторые из них ей были не просто знакомы, но и дороги), не может сейчас не просто до нее дотянуться, но и вообразить, куда она подевалась. От этого незнакомого чувства, такого, словно она перепрыгнула за невидимый забор и сама стала невидима и свободна, ее границы, кажется, заострились и отливали стальным блеском, посторонний легко мог порезать себе о них руки, она же пребывала в четко очерченной безопасной зоне, и даже слово «зона» сейчас ее не тревожило. Ощущение было вот какое: до любого предмета стало рукой подать, одно и то же легко преодолимое расстояние ее с ними соединяло, и поэтому все равно было, что делать и чего не делать, любой мелкий поступок, вроде как намазать булочку маслом, знаменовал удачу и обещал следующий шаг.
А впереди у нее был длинный-длинный субботний день, лучший день любой недели, когда до всего вчерашнего – целая вечность, а впереди еще многие часы воли, а за ними еще один вольный день, неначатый и непочатый. Когда она вышла за порог, ветер с моря опять качнулся и приобнял ее за бока, никаких занятий не предвиделось до самого вечера, где писательницу М. поджидали саркофаг, ослепительный свет и даже аплодисменты, и она пошла себе в сторону набережной, которую так и не видела пока, а надо было, не зря же она оказалась в городе Ф., знаменитом именно своим географическим положением.
Но поскольку новое чувство – удавшегося обмана, что ли, – было неустоявшееся, зеленое еще и нетвердое, М. перемещалась не властной походкой человека, который все о себе и своем направлении знает, и не текучим аллюром фланера, который не выбирает, куда ему плыть, а кое-как, неровными зигзагами, замирая перед каждой уличной сценкой или рекламным плакатом в поисках подсказки или разуверения.
Например, на ряде автобусных остановок была размещена цветная реклама печатного сервиса или конторы, производящей принтеры, а на ней изображен мужчина с ямочкой на подбородке, глядевший с укором, но так, словно не вполне еще в вас разочаровался и верит в возможность перемены к лучшему. «Пиши! Свою! Книгу!» – гласила подпись, и при виде этого свободная субботняя М., ничего писать не желавшая, начинала смотреть в другую сторону, а рудиментарная, почти отсохшая писательница давала о себе знать неприятным покалыванием где-то в районе затылка.
У киоска, где продавали мороженое, лед, как говорили по-здешнему, образовалось что-то вроде запруды: люди, продвигавшиеся в сторону моря, и те, что шли оттуда, здесь замедляли ход и становились частью очереди, выстроившейся за прохладой. Тут же, в шаге, пара влюбленных, не найдя в себе силы отойти хоть на пару метров, вдумчиво целовалась, не забывая откусывать по очереди от розовых шариков в узком вафельном рожке. М. осмотрела их с неприличным вниманием, специально замедлив шаг и регистрируя в себе что-то вроде сочувствия к ним, милым; по ее ощущению, ее эти штуки больше не касались, экономика эротического выбора и обмена перестала иметь к ней отношение, и все, что она испытывала по этому поводу, было облегчение – словно с нее сняли обязанность выплачивать старинный долг, бог весть откуда взявшийся. Это почему-то не мешало ей смотреть на прохожих глазами, можно сказать, любви, выделяя то постав головы, то росчерк юбки, но любовь эта была скользящей, незаостренной и сводилась к простому одобрению, осенявшему каменный фонтанчик с кривой наклонной струей в той же мере, что движения и формы собратьев по человечеству.
На другой стороне, у светофора, как раз стояли трое. Две женщины, старая и молодая, были одеты в узорчатые платья, неуловимо похожие, словно они только что купили их в одном магазине
