повара. А кто-то покупает вино из столетних погребов. А кто-то зовет цыган, чтобы своими романсами заглушали постоянное чавканье…
Мещанка Самойлова ничего подобного не устраивала. В ее заведении всегда царил полумрак, разгоняемый самыми дешевыми свечами. Окна закрыты ставнями, хотя, сказать по правде, за ними и не было ничего интересного — глянешь в щелочку, а снаружи лишь заросший бурьяном дворик да серая стена. Да и глянуть не получится, тяжелые шторы всегда задернуты и сколоты булавками для надежности. Хочется на что-нибудь поглазеть — вот тебе, на стенах, картинки, вышитые на французской машине по белой канве — милующиеся коты и кошки. Причем исключительно полосатые. Безумная любовь хозяйки к этим животным и завлекала сюда посетителей. Всех, кто и сам не прочь почесать за ушком пушисто-мурлыкающих созданий. Коты — жирные, с лоснящейся шерстью и бандитскими мордами, — лежали тут и там, осоловевшие от угощений, которыми потчевали дружелюбные посетители. Время от времени один из пушистиков лениво сползал с лавки и неторопливо вышагивал по дощатому полу, фыркая и помахивая хвостом. Половые то и дело спотыкались об них бегу, но ругаться не смели — хозяйка чайной прощала котикам любые прегрешения. А за разбитые чашки высчитывала из жалования обслуги, ибо под ноги надо смотреть, и не бежать, очертя голову. А как тут не побежать? Самовары в чайную залу не выносили, чтобы коты ненароком не обожгли пушистый бок о раскаленную медь. Вот и приходилось половым сновать, путаясь в занавесках, на кухню и обратно, разливая воду из огромного, вечно нагретого куба. Степенным шагом за всем не успеешь. В иных трактирах публика не гнушается встать и долить себе кипяточку, ежели добавки захочется. А в чайной г-жи Самойловой приходилось заказывать: «Эй, человек, неси еще!» И несли, а куда денешься. Вот и перед Порохом уже стояли три пустые чашки, а четвертую полковник почти допил.
На завтрак подавали калачи. Басманные, с узорчатым переплетением на золотистой корочке, муромские — тёртые на льду, скважистые, с тягучим мякишем, и, конечно, филипповские. Как раз такой и разламывал полковник. Отложил круглое «брюшко», сдвинул в сторону «ручку» и с видимым удовольствием вгрызся в поджаристую «губу».
— Замечали ли вы, Родион Романович, — заговорил Порох с набитым ртом, увидев вошедшего сыщика, — что у московского калача все самое вкусное сосредоточено именно в закорючке? Причем в левом загибе, в не в правом. Отчего так получается? В печи-то огонь для всех одинаковый… Да вы присаживайтесь. Тут вот маслице подтаявшее, самое золото! Сейчас меда еще принесут, а то я всю плошку вычерпал…
Полковник пребывал в благодушном настроении. Коты это чувствовали, подползли к нему поближе, развалились на лавке и под ней, а самый смелый или, может быть, самый наглый, подсунул лобастую башку под левую руку Ильи Петровича — гладь, мол, чего застыл.
Митя обрадовался живности, положил самого толстого котейку к себе на колени, стал тискать и почесывать. Мармеладов же присел на край лавки, подальше от полосатых тварей, у которых кроме пушистых хвостов есть и острые когти. Поэтому никакого панибратства с ними сыщик допускать не собирался.
— Сегодня утром в театре, — начал он, но Порох перебил:
— А ведь не нашли посыльного в лавках. Проверили на пять кварталов в любую сторону — нету такого, чтоб под описание подходил.
— Нету? — удивился почтмейстер. — Может он переоделся или волосы покрасил?
— Говорю же вам, и близко никого похожего, — полковник тоже гладил кота. — В лавках на посылки берут мальчишек лет от десяти до двенадцати. Им платить меньше надо, выгодно для приказчика. Тот парнишка, что к артисту Столетову приходил — не из торговых, это установлено.
— Бомбист? — спросил Митя.
— Не уверен. По описаниям в ячейке Бойчука нет такого. У него там…
— Амбал, худосочный брюнетик и одноглазый, — докончил за Пороха сыщик.
— Откуда вам известны их приметы? — насторожился столичный следователь.
— Приметы взяты из полицейского протокола, так Столетов описывал бомбистов. Другой вопрос, откуда эти приметы вам известны?
— Из тех же протоколов.
— Но вы были осведомлены о составе банды заранее, еще до приезда в Москву. Кто же ваш осведомитель?
Благодушное настроение моментально испарилось. Порох вцепился в загривок коту, который взвыл от возмущения, и отбросил прочь.
— Охранное отделение собирает информацию по крупицам. Здесь одно зернышко, там — другое. Клюем, знаете ли, словно курочка.
— Так всех и заклюете, — пробормотал сыщик.
— Шта-а?
— Я говорю, поздновато завтракаете, ваше высокородие.
Илья Петрович успокоился, подтянул к себе другого кота. Тот вяло отбивался, но потом затих, присмирел под тяжелой рукой.
— Ночь прошла в трудах. Допрашивал плотника, из тех, что в Лефортовских казармах ремонт вели. Там уже месяц меняют балки под крышей и полы перестилают… Прежде все было проще. Отдали приказ взводу солдат, они и доски застругают, и приколотят. Но возникли чертовы реформы. Прогресс, итить его мать! Армия должна воевать, ремонты же пусть наемные плотники делают. Каково? Служивых можно послать на смерть, а заставить их потрудиться — права нет.
Он махнул рукой половому и показал три пальца. Тот стрелой метнулся за занавеску.
— Наняли плотников из артели. Они всегда вчетвером работали, а вчера утром Селиван не пришел в казармы. Сказался больным, прислал весточку с племянником или еще каком дальним родственником. Артельщики сразу поверили, потому что узнали селиванов короб с инструментом — у того резные дощечки поверху, приметные, и дно гвоздиками убито. Стал бы мастер кому попало свой инструмент отдавать? Вот и эти лапти решили, что нет. А работу втроём не осилить. Взяли юнца с собой, провели мимо караульных внутрь.
— А он в этом коробе пронёс бомбу, — негромко сказал Мармеладов.
— Шта-а? — еще один кот полетел с лавки на пол, остальные поспешили отползти подальше от взбешенного полковника. — Да чтоб тебя перевернуло! А это вы как вычислили?
— Простое умозаключение. Вы приехали ловить бомбистов и вряд ли станете допрашивать кого-то среди ночи, если в этом деле не фигурирует бомба. Далее, по вашим словам, плотников всегда было четверо, но допрашивали одного. Где остальные? Или погибли,
