раввин Лёв, осмелившиеся создать искусственного человека, голема. Однако некоторые воскурители научного фимиама сообщают: самое интересное как раз в том, что синтетическая биология доказывает отсутствие подобного порога. Среди них – автор научного журнала Nature Филип Болл[92]. Непрерывность между «пылью земли» и полноценным человеком нигде не нарушается, что хоть как-то могло бы обосновать слова о «вдувании» Богом «в лице его дыхания жизни» (повторяя выражения из Быт. 2:7). Те же авторы добавляют, что если синтетическая биология окажется неспособной создать искусственную клетку, то ей все равно можно будет вменить в заслугу доведение донаучного понятия жизни до полной несостоятельности.
Определение нанотехнологий часто дают исходя из масштаба явлений, которыми предполагается управлять. Этот масштаб характеризуется крайне расплывчато, поскольку варьируется от одной десятой нанометра[93] до одной десятой микрона. Но во всем этом диапазоне сохраняется общее свойство: здесь полностью утрачивает смысл важнейшее различие между жизнью и не-жизнью. Утверждать, будто молекула ДНК живая, абсурдно: роль в организации жизни она играет только на уровне клеточного метаболизма. Так что неясность в определении нанотехнологий лишь кажущаяся. В плане метафизики, который меня сейчас интересует, нанотехнологии характеризуются намеренной попыткой свести на нет различия в материальном мире, внесенные появлением живого.
Таким образом, наука в очередной раз балансирует между двумя противоположностями: с одной стороны, чрезмерная гордыня, тщеславие, доходящее до неприличия, с другой – когда нужно, чтобы замолчали критики, – деланное смирение и отрицание важности результатов, хоть бы они из ряда вон выходили и превосходили business as usual нормальной науки.
Это лжесмирение меня и тревожит. По правде говоря, это верх гордыни. Мне проще иметь дело с наукой, которая заявляет о своем равенстве с Богом, чем с такой, что лишает всякого содержания одно из самых важных различий, которое человечество сумело провести за всю свою историю, – между жизнью и тем, что ей не является, а если называть вещи своими именами, то между жизнью и смертью.
Для лучшего понимания не побоюсь прибегнуть к аналогии, которая может оказаться глубже, чем кажется. Терроризм с участием смертников вывел насилие на принципиально новый уровень в мировом масштабе. Традиционный агрессор по-своему заявлял о приоритете жизни, поскольку убивал, чтобы утвердить модель, по которой живет сам, и придать ей ценность. Но когда агрессор рядится в одежды жертвы и убивает самого себя для того, чтобы вокруг было как можно больше других убитых, всякое различие стирается, сдерживание оказывается невозможным, а контроль над насилием перестает действовать. Наука, со своей стороны, как будто готова отказаться от главного различия, которое есть жизнь. Если она и дальше будет двигаться по этому пути, то окажется виновной в колоссальном насилии.
Следствия для положения человека (антропологические следствия)
В положении человека заданное так перемешивается со сделанным, что их невозможно распутать. Человек способен в значительной степени формировать то, что формирует его, и обусловливать то, что его обусловливает, сохраняя при этом хрупкое равновесие между данностью и действием. Начиная с 1950‐х годов философы немецкого происхождения, изгнанные из родной страны нацистами, предрекали бунт человека против данности – я имею в виду Ханну Арендт, Гюнтера Андерса и Ханса Йонаса. В 1958 году Арендт пишет на первых страницах своей книги «Положение человека» удивительно провидческие слова:
Преобразование человеком мира отделяет существование человека от любой сугубо животной сферы, но вне этого искусственного мира остается жизнь как таковая – и через нее человек сохраняет связь со всеми остальными живыми организмами. В последнее время многие научные изыскания стремятся к тому, чтобы и жизнь сделать «искусственной», разорвав последнюю связь, еще удерживающую человека среди детей природы. ‹…› Этот человек будущего, которого ученые обещают создать в течение не более чем ста лет, будет, похоже, одержим бунтом против человеческого существования, каким оно нам дано, то есть, выражаясь нерелигиозным языком, против дара ниоткуда, который человек хочет, так сказать, заменить творением собственных рук[94].
И это было написано задолго до первых достижений генной инженерии, когда понятие «нанотехнология» еще не родилось. В очередной раз оказывается, что идеи и мечты предвосхищают реальное воплощение, а философия опережает науку.
Мечта победить смерть или как минимум растянуть человеческую жизнь на неопределенно долгий срок явно читается в многочисленных текстах, перечисляющих блага от конвергенции NBIC, будь то «серьезная» литература или научная фантастика. В одном из сценариев, рассмотренных в докладе NSF (Национального научного фонда США) Converging Technologies for Improving Human Performance, обнаруживаем слова: «Нет смерти!»[95] Научная фантастика, разумеется, принимает это на ура. Подзаголовок одного из последних бестселлеров американского визионера Рэя Курцвейла Fantastic Voyage («Фантастическое путешествие») прекрасно резюмирует тему: Live long enough to live forever («Жить долго, чтобы жить всегда»)[96]. Не хочу обсуждать здесь научную обоснованность замысла продержаться живым как можно дольше, чтобы дождаться времени, когда технологии настолько продвинутся вперед, что смогут сделать нас бессмертными. Замысел, по всей видимости, опирается на научную фикцию, но что касается мечты – она вполне реальна. Появилась она, конечно, задолго до нанотехнологической программы, но метафизика в подоплеке этой программы только ее подпитывает.
Стоит задуматься о словах Курцвейла: «Болезнь и смерть в любом возрасте представляются мне проблемой, которую надо решить»[97]. Смерть как «проблема, которую надо решить»: если человек всегда думал или хотя бы мечтал о бессмертии, то лишь совсем недавно смерть стала рассматриваться как «проблема», которую наука и техника могли бы решить, то есть устранить. Невозможно недооценить здесь коренной перелом по отношению ко всем прошлым представлениям о положении человека и в особенности о бренности человеческого бытия. Вспоминаются Иллич и мой с ним совместный путь. Следующей цитаты достаточно, чтобы показать пропасть, отделяющую философию Иллича от мечтаний Курцвейла и ему подобных:
Не думаю, что государствам следует проводить национальную политику «здоровья» как некоего товара, который они жалуют своим гражданам. В чем граждане нуждаются, так это в способности смело смотреть в лицо некоторым истинам:
– мы никогда не уничтожим боль;
– мы никогда не излечим все болезни;
– мы точно умрем.
Поэтому мы как разумные существа должны принять тот факт, что погоня за здоровьем может стать источником недуга. Научных или технических решений здесь нет. Есть повседневная необходимость принимать в положении человека его хрупкость и случайность. Следует обозначить разумные рамки традиционного здравоохранения. Нужно срочно определить, какие обязанности вменяются нам как индивидам, что ложится на общество, а что передается государству.
Да, мы чувствуем боль, заболеваем, умираем. Но мы также надеемся, смеемся, празднуем. Нам знакома радость заботы друг о друге, часто мы восстанавливаемся и излечиваемся различными способами. Весь человеческий опыт не обязательно стричь под одну гребенку.
Призываю каждого перевести взгляд, забыть о гонке за здоровьем и совершенствовать искусство жить. И, что сегодня не менее важно, искусство страдать и умирать[98].
Не думаю, что основная роль этики состоит в том, чтобы определить, где добро и где зло. Она в том, чтобы заставить нас задать себе неудобные вопросы о тех сторонах положения человека, которые мы обычно и не думаем подвергать сомнению. Вполне можно счесть позицию Иллича «реакционной», но нельзя избежать вопроса, так отчетливо обозначенного им и при жизни, и выбранным способом ухода из нее. Структурное, или символическое
