заметишь. Идем же!
Вздохнула деханка и сдалась.
Вот только заскучала быстро, когда все комнаты на их пути оказались такими же, как другие: яркими, сочными, тканями занавешенными и до унылого обычными.
– Что искать? – всплеснула она руками. – В гарем всё есть. Мягко, сыто, спокойно.
– Угу, так спокойно, что жить не хочется.
Людмила всегда первым делом окна проверяла, вот и теперь к арке остроконечной подбежала, наружу выглянула и скривилась. Не было здесь ни прутьев, ни ставен, ни стекол – выпрыгивай, не хочу. Но покуда крылья не отросли, делать это явно не стоило.
За каждым из сотен окон простиралось лишь небо бескрайнее, будто дворец парил в облаках, а не на земле крепкой стоял. Дамнэйт уверяла, что так всегда было, но ведь не привиделся же Людмиле тот сад фруктовый! Те сливы ароматные и белки назойливые. Она касалась мягких листьев и теплых плодов, слушала птичьи трели…
Теперь же только ветер трепал волосы и дышать отчего-то было труднее, и сколько ни расхаживала Людмила по просторам дворцовым, так и не сумела найти ни прежние свои покои, ни хоть малость на них похожие.
Дамнэйт проворчала что-то на деханском, ногой по ковру потопала, руки на груди скрестила.
– Вниз? – не то спросила, не то предложила, и Людмила поджала губы.
– Только вперед.
Северное крыло было меньше прочих, и обошли они его вдоль и поперек еще до полудня. Но поскольку не осталось боле сторон света, Людмила не могла просто развернуться и уйти, так что упрямо направилась к самой первой двери.
– Нет! – воскликнула Дамнэйт. – Быть уже. Хватит!
– Я видела горницы лесные, гуляла по облаку, пробовала на вкус дворец халифа. – Людмила намертво вцепилась в холодную резную ручку, будто боялась, что ее силком отсюда уволокут. – Тут кругом чудеса, так неужто не может за той же дверью вдруг оказаться что-нибудь иное?
– Нет. Там чудеса, где Черномор. Остальное – камень, шелк и тишина.
Деханка глянула на нее с грустью и прочь пошла.
– Ну и ладно, – пробормотала Людмила. – Все равно найду выход, а ты сиди сиднем.
Потом зажмурилась, вдохнула глубоко-глубоко и распахнула одновременно дверь и глаза.
Комната была прежняя. Наверное.
Как вообще понять, когда столько их перевидала?
Людмила губу закусила, зорко в детали вглядываясь, стараясь все до единой запомнить, от занавесей солнечно-желтых до странной крохотной скамейки на пузатых ножках, будто для домовика сколоченной. И снова в сень выскользнула.
Когда же повернула ручку во второй раз, сердце дрогнуло.
Нет, не появился за дверью ни сад, ни пруд, ни терем росский, все будто бы на своих местах осталось, но… Всё, да не всё.
Платок на зеркале багряный висел, а теперь синим сделался.
Улыбнулась Людмила, захлопнула дверь и отворила в третий раз.
Платок был там же и тот же, а вот скамейка от окна к стене переместилась.
На четвертый раз стали алыми занавески. На пятый – за окном закат разгорелся. На шестой – обнаружился на полу кот, толстый, рыжий и полосатый. Он лениво вылизывал лапу и на смех Людмилин даже ухом не повел.
В седьмой раз ей так не терпелось что-нибудь новое, еще более волшебное, увидеть, что от прыти ручка дверная чуть в ладони не осталась, и все равно к открывшейся картине Людмила оказалась не готова.
Преобразилось все.
Расстелился по каменным плитам ковер восточный, узорчатый; потолок взмыл на несколько саженей, окна вслед за ним вытянулись, и плескалась за ними ночь. Испарилась вся утварь, кроме огромной мягкой скамьи, укутанной в ткани расписные, а в печи изразцовой, невесть откуда взявшейся, за серебряной решеткой уютно потрескивало пламя.
Кот же лежал теперь на подоконнике, но вот лапу вылизывал все ту же.
Смех в горле застрял, затих, спрятался, и Людмила медленно через порог шагнула. Даже мысли у нее не возникло закрыть и открыть дверь заново.
Пожалуй, теперь комната была меньше, чем любая во дворце. Уже, теснее. Зато в высоту – можно было пять Людмил друг другу на плечи поставить, и последняя все равно бы потолка не коснулась. Но самое главное: здесь витала жизнь. Прямо чувствовалось: то не очередная пустышка, красивая и необитаемая, нет. Кто-то сидел на этой скамье, смотрел на пламя, гладил кота…
Людмила и сама бы его погладила да в окошко привычно глянула, но стоило о таком подумать, как кот вскинул морду и зашипел.
– Тоже мне недотрога, – прошептала она и, показав ему язык, к печи подошла, в горнило заглянула.
Дров не было, и плясал огонь над крошечным прозрачным камешком, словно от него и питался.
– Там чудеса, где Черномор, – тихонько повторила Людмила и распрямилась резко, ибо промчался вдруг понизу ветер, взметнул подол ее и у ног улегся.
Неслышно отворилась дверь.
Людмила к боку печному, горячему, спиной прильнула, дыхание затаила и во все глаза перед собой уставилась. Но миг за мигом пролетал, а в комнату никто так и не зашел.
Или так только казалось…
Дверь с шумом захлопнулась. Примялся ковер, как трава под сапогом, и еще раз, и еще, и еще, пока дорожка следов до скамьи не добралась, а потом вздохнул кто-то тяжело, громко, и начали появляться в воздухе… ноги в потешных широких портках да все остальное тело в рубахе прозрачной.
Последней нарисовалась борода, что удерживала на весу шапку, явно только что с головы снятую.
Шапку синюю и странную, верно, тоже волшебную. Вроде и тюрбан, какие Людмила на послах ховиренских видела, а вроде и на шелом воинский похожа, только вместо тульи опостылевшая кисточка болтается.
Черномор вздохнул еще раз, рукою шапку перехватил и без всякой заботы на скамью швырнул, а потом и сам рядышком плюхнулся. Раскинулся, пальцами за спинку мягкую зацепился, запрокинул лицо к потолку.
Затих.
Уснул ли?
Огонь печной уже не грел, обжигал, стоять недвижимо сделалось невозможным, и тогда Людмила решилась. В три шага к скамье подлетела, одним рывком до шапки дотянулась, а следующим уже на голову себе ее нахлобучила.
Не успели дернуться ни Черномор, ни борода его, а княжна уже без следа растворилась.
* * *
– Людмила! – не прокричал даже, взревел колдун, и расщепилась борода на десяток черных щупалец, и бросились они во все концы комнаты, добычу выискивая.
Но непроста оказалась шапка – да и когда это шапки-невидимки простыми бывали? – не только от глаз Людмилу сокрыла, но и ловкости ей добавила, так что увернулась она от одной плети, от другой и от следующей, и кубарём до двери крутанулась. А вот что дальше делать, не знала.
Успеется ли в сень выскользнуть, чтоб не сцапала ее борода?
– Людмила… – уже тише, спокойнее повторил Черномор и вдруг отозвал щупальца, снова на скамье раскинулся, улыбнулся, а через миг и вовсе расхохотался. – Хитрая маленькая княжна!
Людмила застыла, к стене прижавшись, ладонью ручку дверную стиснула, готовая прочь ринуться. Но отчего-то на месте осталась.
– Дыши, княжна, – все еще посмеиваясь, сказал Черномор. – И уходи без опаски, возвращайся только. Разгадала же, сколько раз дверь открыть нужно, чтобы ко мне попасть?
Она кивнула, лишь потом сообразив, что незрима.
– Семь, – не прошептала, выдохнула.
– Умница. Ступай же.
Третьего дозволения Людмила ждать не стала – ветром из комнаты вылетела и по дворцу промчалась, остановившись лишь в южном крыле перед занавесью, за которой гарем скрывался. Дышать, кажется, тоже начала только здесь. Аж пополам сложилась, так горело и перекручивалось от бега нутро.
За тканью журчали голоса наложниц, серебрился смех, даже пел кто-то – наверное, не деханскую песню, ибо прервать ее никто не спешил. И Людмила, потянувшаяся было к шапке, передумала. Так и вошла в гарем невидимкой да поплыла мимо постелей, вазонов и фонтанов к уголку облюбованному.
Но если и желала она подслушать по пути, о чем девицы шепчутся, то горько разочаровалась: речь вокруг лилась сплошь чуждая, иноземная и разноликая настолько, что неясно, как они вообще друг друга понимали.
Дамнэйт, как всегда, в шелка укутанная, сидела на своей скамье, на Людмилину глядела и хмурилась. Тепло на душе от ее беспокойства стало. Людмила улыбнулась и решила, что еще кружок по гарему сделает, любопытства ради, затем шапку за порогом снимет и вернется, успокоит деханку.
Но тут рядом с ней Велеока уселась, еще одна росская девица, беловолосая, тонкая и воздушная, которая за все дни с княжной словом не перемолвилась, только косилась на нее и нос морщила, как от запаха дурного. Людмила винила наряды, кои неизменно выбирала из кучи тряпья – сарафаны пятнистые, один
