двери. Провел рукой по моим волосам. Наклонился, словно хотел поцеловать. Я зажмурилась и вытянула губы трубочкой. Не понимаю, как люди целуются с открытыми глазами. Это как-то странно! Его дыхание обожгло мой рот. Но больше ничего не случилось. Его губы не прикоснулись к моим губам. Его руки не обняли меня за талию. Я открыла глаза. Кит тяжело дышал и смотрел на меня с такой болью, что я испугалась.
— Что с тобой? Я что-то не то сказала, Кит? Я дура, да?
Он отрицательно покачал головой, сделал шаг назад, повернулся и сбежал с крыльца. Задержался в нерешительности, повернулся ко мне, вытянул указательный палец. Его глаза сверкнули металлическим отливом в свете фонарей. И мне показалось, что это блеснула не сталь, а слезы.
— Я тебя не слышал, девочка, — хрипло произнес он. — Нет! Не слышал. Нет!
Он вдруг закусил кулак, качнулся, словно у него закружилась голова, с трудом удержался на ногах. Я невольно сделала шаг вперед. Мне показалось, что он сейчас упадет и нужно его подхватить.
— Нет! — он протестующе выставил перед собой руки, и я замерла на крыльце.
Кит закрыл глаза, словно превозмогая сильную боль, весь сгорбился и бегом направился к машине.
Стальной
Стальной мчался по шоссе, выдавливая из машины максимум. В голове шумело. Бум-бум-бум. Что это? Барабаны в динамиках выбивают ритм или его сердце? Она вернулась, его Янка. Она обещала и сдержала слово. Вернулась в этой девочке, которая еще не осознала свою бешеную силу, что только начала просыпаться.
Ребра сдавило от боли. То ли заныли старые шрамы, то ли лопнул железный панцирь, который Стальной наращивал все эти годы. Боль усиливалась. Словно те три пули, которые он принял в себя там, в Нью-Йорке десять лет назад, снова вонзились в его тело. Янка приняла больше, закрывая его собой.
Яна. Если перевернуть ее имя, то получится: Аня. Яна ненавидела свое имя и любила, когда он звал ее Янкой. Она не подчинялась никому. Даже Стальному. Бешеная, яркая, хлесткая — ураган, а не девушка. И в то же время тихая, нежная, проникновенная, как мелодии Баха. Стальной не понимал, как всё это уживалось вместе. Он съехал на обочину, врубил музыку на всю громкость.
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит всё не так уж плохо на сегодняшний день…
Металлический голос стального тембра, такой же, как сердце Стального. Он порылся в бардачке и вытащил смятую, линялую, белую с красным кружком пачку сигарет "Лаки Страйк". Эту пачку он перекладывал из бардачка в бардачок, из машины в машину. На белой бумаге еще остались крошечные бурые капли крови Янки. Других сигарет она не признавала.
— Я люблю крепкий табак и крепких мужиков, — она прикуривала, прищурив один глаз, и глубоко, по-мужски затягивалась.
И немедленно начинала крутить настройки магнитолы. Голос Цоя ревел над шоссе.
— Хватит дымить! — Стальной выхватывал сигарету из ее губ и сминал в пепельнице. — Когда уже ты избавишься от этой кошмарной привычки?
— Не будь занудой, Стальной! — она доставала из бардачка серебряную флягу с виски, которую сама же и подарила ему.
Золотая гравировка поблёскивала на серебряном боку фляги: "Ин вина веритас — истина в вине".
Как и Аня, Янка плохо переносила алкоголь. Одного глотка хватало, чтобы у нее снесло голову. Единственное, что она могла пить: белый вермут "Мартини Бьянко". Но этот дамский компотик Стальной оставлял для нее дома. А во фляге, которую он на всякий случай держал в бардачке машины, всегда плескался хороший коньяк.
— Пить вообще плохо, особенно тем, кто не умеет, — уговаривал ее Стальной.
— Не нуди, Стальной, — усмехалась она, извивалась на пассажирском сидении, как змея, и стягивала трусики. И на полную громкость врубала музыку.
Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна,
И не вижу ни одной знакомой звезды…
— Стальной, ты заметил что у Цоя металлический голос? Как у робота? — смеялась Янка. — Поэтому ты его так любишь. Ты — Стальной, он — железный.
После этого она забиралась к нему на колени, лицом к лицу, спиной к рулю. А машина мчалась по ночному городу: Москве, Нью-Йорку, Милану, Риму, Берлину.
— Расшибемся к чертям, идиотка! — шептал Стальной, одной рукой ведя машину, а другой обхватывая ее за попу и направляя движения бедер.
— Но мы сдохнем от счастья до того, как помрем! — шептала она. — Представь себе физиономии ангелов, когда мы вот так въе… дем в рай! У них перья на крыльях встанут дыбом!
И Стальной сдыхал. Раз за разом. В машине, на съёмных квартирах, в гостиничных номерах. Он прятал Янку от всех, рисковал получить нагоняй от начальства, но везде возил ее с собой. Кроме тех случаев, когда было никак нельзя. И это доводило ее до бешенства.
Она была всего на пять лет старше нынешней Анки, но это ведь и поколение было другое. Они тогда быстро взрослели. Стальной ей многое прощал: вечный запах сигарет в машине и комнатах, безумства, скандалы, вспыльчивый, как сухой порох, характер. Она прощала ему праздники, которые они не проводили вместе. Его сумасшедший ритм жизни. Постоянное вранье всем: соседям, друзьям, знакомым, потому что иначе нельзя. Прямолинейная по натуре, она задыхалась от этой двойной жизни, но молчала и прощала. Стальной ценил. Он знал, что ни одна женщина, кроме нее, не выдержит этого.
Только одного она не могла ему простить. Той фразы, которую он произнёс, когда понял, что порознь они не смогут. А вместе во всём и всегда им нельзя. И нужно обозначить границы.
— Страна всегда на первом месте, ты должна это понимать, если хочешь быть рядом, — сказал он ей.
Янка прищурилась, выпустила ему в лицо струю дыма "Лаки Страйк" и сказала:
— Я всегда на первом месте, засранец ты этакий.
— Страна, — возразил Стальной. — Кстати, позволь напомнить, что это и твоя страна тоже.
— Моя страна — это квадратный метр площади, на котором ты лежишь или стоишь. Вот моя страна. Ну соври мне один раз, сволочь ты железная! Я просто хочу это услышать. Что тебе стоит?
— Я не стану тебе врать, Янка. Страна всегда на первом месте. Запомни это. Заучи наизусть!
— Да пошёл ты! — она встала с постели, натянула платье на голое тело, бросила чулки ему в лицо и босая вышла из квартиры.
— Ты забыла туфли, — Стальной вышел на площадку, держа в одной руке итальянские лодочки —"шпильки" с открытой пяткой
