не все помню. Наверное, кто-то пожалел меня, поднял и положил в телегу. Когда я очнулся, все уже остановились, и какой-то бритоголовый дед (у него в ногах меня и положили) закричал темным ртом без десен:
— Черт! Отодвинься щас же! Да поберегись! Тиф кругом! Тиф!
Он уронил без сил бритую голову в серую солому. Слышно было, как стукнула кость о дерево. «Какой еще тиф?» — подумал я, но отодвинулся, мне-то что? Я даже встал в полный рост, чтобы лучше видеть. Тут выяснилось: моя телега во главе колонны. Только не все хорошо слышно.
Я осмотрелся. Колонна, оказывается, остановилась невдалеке от деревянной зеленой будки. Рядом с будкой стоял худой высокий старик (с непокрытой головой, в дорогом пальто, как у профессора, и с белым шелковым шарфиком). А перед колонной ходил (даже почти бегал) человек в желтой фуфайке, перепоясанной ремнем, и с полосатой палочкой под мышкой. Рукой, одетой в шерстяную перчатку, он постоянно вытирал покрасневший от холода нос (видимо, простыл) и спрашивал с неуверенностью и тревогой:
— Ну? Зачем вы без вызова явились? Сказано вам русским языком: идите отсюда! Все свободны!
Из первых рядов сиплый голос:
— Ты хоть намекни по-свойски, браток, где Отец? Куда они его дели?
Постовой замялся. Стал шептать что-то своему профессору.
— Преступник! Преступник! — крикнули из задних рядов.
А из рядов за телегой уже скандируют:
— Все равно не спрячете! Доберемся до Него! До живого либо до мертвого!
За телегой зашикали. Послышался глухой звук. Вскрик. И там что-то упало. А со всех сторон сдвинулись, зашумели вразнобой:
— Да скажите вы наконец правду!
— Как же, держи карман шире!..
— Дайте, в конце концов, нам веры!
— А вот вам, нет вам веры!
— Приведите Его сюда! Пусть перед нами лично за все отчитается!
В этот момент профессор выступил вперед, вскинул руку в перчатке (все сразу смолкли). И улыбнулся грустно.
— Вам что нужнее все-таки: правда или вера? — спросил он тихо, но так ясно, что и в некоторых рядах за телегой услышали.
Колонна задумалась, не отвечала. Потом кто-то сказал:
— Правда!
Кто-то сказал:
— Вера!
А кто-то не сразу, но вспомнил:
— Но ведь прежде, кажется, это было одно и то же?
Профессор молчал.
Дед за моей спиной, в телеге, не поднимая головы, произнес в беспамятстве, но явственно:
— Вьются, так кругами и вьются… О Господи! Спаси нас, Господи!.. Во имя Отца и Сына и Святага Духа… Аминь!
Профессор кашлянул в туго обтянутый черной кожей кулак.
— Если вы захотели правды, то вот вам правда: Он мертв.
— Ну, спасибо и на этом… — прошептал кто-то впереди меня.
— Неправда! Ложь! Ложь! — закричал истошно женский голос в задних рядах. — Отец жив! Отец жив! Он бессмертный! Это вы все мертвые!
Постовой не сдержался и зареготал:
— Мы-ы?.. Да то вы ж мертвые? Вы че, совсем там полудурками сделались, что ли? А мы еще с вами тут чикаемся…
Профессор смерил его взглядом. И человек с полосатой палочкой отошел от него на безопасное расстояние.
Тогда профессор повторил свой вопрос:
— Так вам веры в Него? Или правды о Нем?
— Отец не мог умереть! Верить хочу! — заплакал вдруг я. — Дайте поверить хоть в чего-нибудь!
Вокруг засмеялись сочувственно. А профессор с осуждением покачал головой:
— Вот мальчики пошли. Для них, оказывается, есть что-то дороже света истины!
Тут из первого ряда выдвинулся высокий, широкоплечий, в мятой железнодорожной фуражке и меховой жилетке:
— Правду, правду сынок говорит. Вы, конечно, ученый человек. И все ж таки вы на мой вопрос ответьте. Я вот перед войной пятитысячником стал…
— Это как? — приподнял бровь профессор.
— А это пять тысяч паровозного пробега без ремонта. И как стал пятитысячником, вот даже эту жилетку в награду вручили. А вы теперь нам такое говорите, что, получается, я напрасно тогда в сальном годами прел. Напрасно я в горящую топку лез, когда потекли пробки…
— Как же напрасно? — усмехнулся невесело профессор. — Вас вот жилеткой наградили.
— Да не за жилеткой же я лез! — заорал железнодорожник. — Я в Него! В Него верил!
— А за это кто заплатит, если Он оказался смертным? — вышел еще один, стриженый, и распахнул на голой груди рваную командирскую шинель. — Ведь когда нас там месили, мы как думали? Мы думали: пусть, пусть, значит, и это для Его бессмертия требуется! А Его бессмертие — наше бессмертие!
Профессор поморщился.
— А это тогда зачем?! — вылез какой-то бородач, зарыдал, затрясся и скинул полушубок. И показал профессору спину.
— Прекратите! — попросил пощады профессор. — Ведь вы сами захотели правды!
— Нет! Постой! Не надо! — напер на него стриженый и обвел рукою серые тысячи — всех, кто пришел и кого принесли на ступени. — А их? — страшно закричал стриженый. — Кто теперь их ис-скупит?!
Колонна заворчала, зароптала в ответ, и гул пошел далеко вниз, где уже не видно было людей, где колыхалось в сумраке общее гигантское тулово.
— Так зачем тогда правда, если веры нету?
— Убили. Убили веру! — закричала в тесноте какая-то старушка.
— Правдой своей убили! — ответил ей сиплый.
— Да какая правда? Он сам убивал и еще хотел, чтобы в Него верили!
Стриженый, в шинели, пристал и уже не отставал от профессора:
— Нет, ты объясни народу: зачем все? И куда делась вера?
Профессор туда-сюда, однако потом не выдержал, дал знак постовому. Постовой засуетился, закивал головой. Убежал в деревянную будку. Слышно было, как он громыхал там, как в складе, что-то отыскивая, и вполголоса, сердито матюкался. Вышел постовой с торжеством, держа наотлет в вытянутой руке тяжелую золоченую клетку. Тут все притихли, — я не понял, почему. В клетке находилась птица. Скорее всего сова, только больших размеров. Сова оглядела всех умными строгими, неживыми глазами. Молча пошарила у себя за спиной. Достала толстую черную старинную книгу (по форме — религиозного содержания). Поправила круглые железные очки, проворно полистала. Нашла нужное и прочла старческим скрипучим голосом, водя лапкой по раскрытой глянцевой странице:
— Э-эволюция жизни питается не чем иным, как телом и духом убиваемой ею ж-жизни!
Колонна онемела. Лишь дед в телеге (видимо, без сознания) тяжело простонал. В стороне навзрыд заплакал ребенок, и безнадежно, покрывая все звуки, завыла затесавшаяся сюда непонятным образом собака.
В этот момент давешняя старушка вновь подала ясный голос.
— Батюшка! — обратилась она к птице непосредственно. — Ты не гневайся на нас, батюшка. Ты скажи то же самое. Но по-русски. И мы, глядишь, поймем…
Птица забила крылами, вероятно, только собралась ответить. Но постовой ее почему-то перебил. А старушку одернул. Постучал пальцем по своей голове. И сказал укоризненно:
— Уставы и предписания надо
