говорилось о том, что вот, дескать, два еврея играют во славу русского на рода. На меня это произвело гнетущее впечатление, а Миша отшутился: “Что поделаешь, если в матче могут играть только двое…” Вообще, надо сказать, национальный вопрос его интересовал мало, а может быть, он умышленно обходил его стороной, не желая портить себе нервы…
Но, скорее всего, Таль действительно полагал себя чело- веком без определенной национальности, шахматистом, принадлежащим всему миру. И все же родиной своей он считал Советский Союз. Алик Бах рассказывал, что как-то по телефону он разговаривал с Мишей незадолго до его смерти – он лежал тогда в больнице в Германии, – и Миша под конец разговора вдруг сказал: “Забрал бы ты меня отсюда – хочу умереть на родине”…
Тот матч Миша выиграл легко и непринужденно, ни на момент не сомневаясь в победном для себя исходе. Во вся- ком случае, мне, ничего не понимающей в шахматах, так казалось. На закрытие приехал из Вильнюса мой отец. Помню, когда Мишу увенчали лавровым венком, я сказала Иде: “Ему очень идет лавровый венок, но, по-моему, он ему велик”. Отец услышал и заметил, может быть, несправедливо: “Венок, конечно, заказывали на Ботвинника и не успели примерить к Талю…”
Был большой концерт, в котором, как я уже говорила, Беллочка Давидович играла Рахманинова…
Помню, что во время всего матча меня больше интересо- вал не результат, а несметное количество совершенно беспардонных звонков в наш номер. Звонили в основном какие-то девицы… Причем ни тебе “здравствуйте”, ни “извините”, а сразу: “Мишу попросите к телефону!” Миша игриво с ними разговаривал, шутил, я же умирала от ревности… Поделилась об этом с Идой. Она поцеловала меня и сказала: “Девочка! У него должны быть поклонницы. Во-первых, он – Таль, а во- вторых, посмотри, какой он красивый!”
Миша и вправду в те годы нравился девушкам, а уж когда он открывал рот и начинал говорить, они и вовсе обезумевали… Но мне-то не легче! Я ревновала как ненормальная и, к сожалению, как выяснилось позже, не напрасно… Но об этом дальше…
После концерта мы буквально сбежали из театра им. Пушкина, через черный ход, иначе Мишу просто бы “растерзали” поклонники и поклонницы. И уж не знаю, как во всем Советском Союзе, но в Москве, мне показалось, огромное большинство болело за Мишу.
Приехали мы в Ригу поездом. Что творилось на вокзале, передать трудно. Кадры кинохроники, в которых востор- женные рижане на руках несут “Волгу” с сидящим в ней радостным и смущенным Мишей, обошли весь мир…
Не заезжая домой, он поехал на кладбище, на могилу доктора Нехемии Таля, отчество которого носил…
Почти тут же после матча у Миши начались дикие боли, страшные приступы, которые не давали ему покоя нц днем, ни ночью. Он горстями принимал обезболивающие капсу- лы, но и они, и инъекции приносили лишь временное облегчение. Врачи и тогда, и позже разводили руками и говорили, что у него “что-то с почками”.
И со мной стали происходить какие-то непонятные явления: меня стало тошнить, появилась сонливость, еще разные странности… Теперь-то я знаю, что это был токсикоз беременности, а тогда я целыми днями валялась в постели, и Ида не знала, что со мной делать. Я считала, что у меня неладно с сердцем… Наконец Роберт настоял, чтобы я пошла к гинекологу. Тот осмотрел меня и го- ворит: “Ну, кого вы, милочка, ждете? Мальчика или девочку?” “Никого”, – говорю. А он мне: “Напрасно, милочка. У вас уже недель двенадцать, с чем вас и поздравляю”.
В те дни Мише стало полегче, и они с Идой поехали отды- хать на юг. Они хотели, чтобы я поехала с ними, но я, во-пер вых, была занята в театре, а во-вторых, чувствовала себя довольно скверно. Кстати сказать, идею “вызволить” меня из театра ни Миша, ни Ида, ни Роберт никогда не оставляли. Но я твердо стояла на своем: я актриса и я буду работать в театре… Роберт, используя свои связи в ЦК Компартии Латвии, пытался даже надавить на руководство театра, чтобы меня уволили, но я была все-таки хорошей актрисой, и уволить меня было не так-то просто…
Перед самым отъездом на юг Миша вдруг заявил мне с невинной улыбкой, что я не хочу с ними ехать только пото- му, что в их отсутствие мне будет легче ему изменять (!). То не была шутка. Я это видела и посчитала себя оскорбленной, но ничего лучше не придумала, чем сказать, что если бы я поехала с ним на юг, он все равно находил бы возможность “путаться со своими поклонницами”. Я ревновала его, а он ревновал меня. Но ревновал по-другому: и он, и Ида, и Роберт искренне были убеждены, что я Мишина собственность, а он принадлежит всем. Я же считала, что мы – на равных: я. принадлежу только ему, а он принадлежит только мне… Но коса не затупилась, а камень не раскрошился – он с Идой уехал на юг, а я осталась в Риге… Спустя много лет Ида призналась мне: “Доченька! Не было дня, чтобы мне не звонили разные знакомые и незнакомые и не корили тебя… Прости меня, но я порой думала, что это правда…”
Сколько же злости в людях! Одна актриса, работавшая с моими родителями в театре, с которой я даже не была знакома, уехав еще в 56-м году из Литвы в Польшу, узнав, что я стала Мишиной женой, написала из Польши письмо Иде (с ней она тоже не была знакома), в котором “уведомила”, что “ваша невесточка – обыкновенная уличная девка”. И Миша то письмо тоже прочитал…
Мальчишество взяло верх – он, судя по всему, решил, что имеет право мне “отомстить”… К сожалению, в жизни нельзя взять ход назад и продолжать партию “с того самого места”. Впрочем, может, так и должно быть.
Я сказала Мише и Иде о своей беременности, когда они вернулись с юга, хотя не обязательно было об этом говорить – все просматривалось невооруженным взглядом. Миша вое- принял известие так легко, словно я сообщила ему, что в его отсутствие купила ему новые ботинки: “Саська, ты такая умница! Я люблю тебя еще больше!” Он еще не созрел для отцовства....
Я, конечно, не утверждаю, что была сама в тот момент готова к материнству на все сто процентов, но родительский
инстинкт, как мне кажется, у женщин проявляется раньше и в
