в ответ сказали грубо, так сразу морда кирпичом!» — усмехнулся я, в очередной раз пытаясь понять логику двойных стандартов подобного контингента. И, разумеется, в очередной раз постичь их бестолковую философию не смог.
До моих размышлений парламентёру дела не было, поэтому он презрительно бросил:
— Не лохов ты побил, а «дедушек» ваших. Которых вы, салаги, должны любить и уважать.
— До дедушек моих те граждане, которых ты так кличешь, точно не дотягивают, как возрастом, так и интеллектом. Что же касается тебя, Шпыня, то не завидую тебе. Имея таких друзей, как те козлы, что вчера хотели начать издеваться над новобранцами, ты сам козлом вскоре станешь.
— Кого ты козлом назвал, баклан⁈ — зарычал собеседник и, вытащив руку из кармана, протянул открытую ладонь к моему лицу. Но не ударил и даже не дотронулся, а остановил её в пяти сантиметрах от носа. — Урою тебя, щенок!
В очередной раз удивился творящемуся здесь беспределу, и решил выяснить будет ли этот тип нападать средь бела дня или нет. Этот факт я хотел установить для того, чтобы понимать насколько свободно я могу действовать в дальнейшем.
Небрежным движением отодвинул своей рукой его руку от моего лица и, улыбнувшись, спровоцировал:
— Ты гавкать будешь или укусишь?
Шпыня вновь побелел от злости, стиснул зубы, осмотрелся по сторонам, заметил несколько солдат, стоящих у столовой, и, вероятно, поняв, что нападать сейчас — когда на улице светло и есть свидетели — опасно, показушно засмеялся.
— Боишься? И правильно делаешь. Бойся. Сегодня вам всем конец придёт!
— Что за конец? И почему он придёт?
— А потому, что вопросы к вам имеются. На кого вы баллоны катите⁈ Мы вам объясним, как надо уважать старших. Ещё даже не духи, а так — недоразумения, а уже на «дедушек» рот открываете и зубы показываете. Вот за это и ответите. Особенно ты!
На меня его очередное запугивание никакого впечатление не произвело. Я и так знал, что, если я не решу проблему дедовщины, то дедовщина решит проблему Васина. Другого расклада не было и быть не могло. Поэтому не стал обращать внимание на его трёп, а, видя, что общаюсь я с явным дураком, постарался у того выяснить весь расклад.
— Слышь, гонец, скажи: вот ты говоришь — «мы», а кого ты имеешь в виду?
— Кого имею, того и введу! — заржал тот от гениальной шутки.
— А конкретно? Можешь сказать, или ты просто балаболишь языком, корча из себя чёткого парнягу, а сам фуфел.
— Кого ты фуфелом назвал, баклан⁈ — тут же зарычал визави.
— Раз не фуфел, тогда скажи, кто будет? У кого претензии есть?
— Все будут. Все достойные люди этой части! Все деды и дембеля. Придём и убивать вас будем.
— Ну, а поконкретней?
— Конкретность вечером увидишь, — состроил злобную гримасу дурачок.
— И всё же мне хотелось бы знать пофамильно… — попросил я.
— Мало ли что тебе хочется. Сюрприз для вас будет.
— Не люблю сюрпризы. Может, скажешь? А заодно, хотелось бы знать, во сколько времени вы прийти собираетесь. Скажи.
— Хрен тебе!
— Опять грубишь, Шпыня. Я с тобой по-нормальному, а ты дуру гонишь.
— Мне пофигу, чего ты тут по-нормальному. Тебе и твоим щенкам — конец. Я сказал!
— Вот как, ну, удачи желать не буду, — улыбнулся я.
— А она всегда со мной, — выдавил из себя натужный смех Шпыня и, ощерившись, просипел: — Зря лыбишься, Кравцов. Давеча дружок твой тоже лыбился. Лыбился, лыбился, да перестал лыбу давить. Мы ему его улыбку-то подрихтовали немного. Теперь долго ему не до улыбок будет. Всю рожу в кровь разбили.
— Разбили? Вчера? Кому? Петрову?
— Петрову, Петрову. Жирному, что пасть свою открывал и отжиматься отказывался. Мы ему мозги вправили так, что, думаю, он ещё полгода кровью харкать будет.
— Почему кровью? У него же ребро лёгкие не пробило.
— Уже пробило. И уже не одно ребро! Ему все рёбра пересчитали!!
— Где пересчитали? — опешил я, а потом до меня дошло, и я прошептал: — Вы в лазарет к нему пришли…
— А ты думал, у нас туда хода нет? Есть! Мы везде достать можем! И тебя с другими щенками, не только сегодня достанем, но и в лазарете будете получать ежедневные порции люлей. Так что готовьтесь. Вчера мы твоего кореша толстозадого отфигачили, а сегодня к тебе придём и сделаем из тебя котлету! — он вновь ощерился, ожидая увидеть мой испуг, постоял, сверля меня глазами, а затем вновь сплюнул под ноги. — Ну, всё, я пошёл. Ещё свидимся. Жди ночи.
— Ночи? Гм… Пожалуй, что нет — ночи ждать долго, — произнёс я, отчётливо ощущая, как красная пелена начинает застилать глаза. Улыбнулся, трясущейся от напряжения рукой почесал себе бороду и, ничего хорошего не предвещающим для визави голосом, спросил: — Слышь «амбассадор», а ты куда собрался-то?
Он ещё вероятно даже понять не успел, что я сказал, а я уже к нему подпрыгнул и схватил рукой тварь за кадык.
Кровавая пелена полностью застила глаза, укутав разум.
Последнее, что я помнил, и что крепко засело в моей памяти, так это: хрип ещё больше побелевшего от страха дурака:
— Эй! Эй! Ты чего⁈ Я посланник! Я парламентёр! Меня нельзя трогать! Помогите!! Не надо!!!
* * *
Глава 12
Странные дела
Старослужащие первой роты
— Пацаны, смотрите, что эта падла сделала, — показывая сломанные пальцы на руках и вытирая локтем слезы, промямлил бывший парламентёр.
Он пришёл к своим друганам, которые отдыхали в роще за забором части, расположившись на травке. Появления Шпиняева, державшего обе руки перед собой, застало их за игрой в буру, и очень удивило.
— Это кто тебя? Опять тот борзый из третьего взвода шалит? Он? — нахмурился их признанный лидер — Горкин.
— Он, сволочь поганая! Садист!
— Вот, в натуре, собака бешеная, — держась за волосы, что ему чуть не оторвали, прохрипел Чернявый, который сегодня ночью уже имел честь узнать этого новобранца. — Спортсмен он, по ходу дела — боксёр.
— Козёл он, а не боксёр, — выдавил из себя Шпыня.
— Да грохнуть эту падлу и всех делов, — поглаживая челюсть, озвучил всеобщее мнение Кудрик, имевший знакомство с кулаком Кравцова одним из первых.
— Тихо! — скомандовал Горкин и обратился к Шпыняеву: — Так чего он на тебя напал? Ты ж как бы ни при делах был. Или он чего, совсем крышей поехал и на всех нападает?
— Я ж говорю, он тронутый — козлина поганая! — тут же зарычал Черняев.
— Да погоди ты! Пусть Шпыня скажет!
— Да чего там говорить, — сморщился от боли потерпевший. — Я его на спортплощадке заметил. Подошел. Сказал ему, что о нём думаю. Но бить не бил. И даже не пытался. А он…. он первый напал. Исподтишка! И пытал меня!
Шпыняев потряс руками, демонстрируя чуть ли не завязанные в узел пальцы, и вновь заплакал от боли.
— Да не вой ты, а лучше в лазарет иди. Чего ты сюда-то припёрся?
— Чтобы рассказать и предупредить.
— Толку от твоих предупреждений ноль. Собственно, оно и понятно — мозгов у тебя тоже ноль. Этот щенок Зёму так отхреначил, что тот в казарме до сих пор лежит и встать толком не может. А Зёма с удара любого вырубает, так этот салага всё равно его уложил! И ещё кроме Зёмы он шестерых помял. Так есть у тебя мозги или нет, что ты на эту зверюгу в одиночку попёрся? Молчишь? Вот и я думаю, что нет у тебя мозгов. Ясно же, что он спортсмен какой-то недоделанный. Так на фига ты с ним лясы точил, ведь изначально было понятно, что он по законам армии жить не хочет и беспределит. А беспредельщику ничего объяснить нельзя. Он только силу понимает. Так что твои страдания напрасны — не надо тебе было к нему подходить.
— Я думал попугать…
— Попугал уже… Все теперь боятся. Считай, что ты свою миссию выполнил. Так что давай, вали в лазарет, может, удастся спасти что-нибудь.
Шпыняев от этих слов вновь завыл и, развернувшись, собрался идти.
Но бугор, кое-что вспомнив, окрикнул его.
— Эй, Шпыня, ты сказал, что он тебя пытал. А чего он хотел узнать-то от тебя?
— Хотел узнать, как мы будем на их беспредел отвечать.
— А ты чего?
— Я, — даже не задумавшись, начал врать потерпевший, — сказал, что никто претензий к нему не имеет, повздорили немного и всё.
— А про сегодняшнюю ночь ничего ему не рассказал?
— Конечно, нет, — Шпыня сделал твёрдое лицо (насколько это было возможно в данной ситуации) и не менее твёрдым голосом заявил: —
