трапезной, то ли местом, куда можно было складывать дары от просителей, скорбящих или вообще — кого вздумается. Из мебели стояли кресло и стул, а также длинный стол, расположенный вдоль стены. В красном углу со всем возможным умиротворением смотрел на входящих Святой Николай, поднявший правую руку в двуперстном крестном знамении. Ровный свет исходил от лампады, выкрашенные в белый цвет стены и потолок создавали ощущение хорошо освещенного пространства. А то, что от подвыпившей лагерной администрации через притворенную дверь не было слышно практически ни звука, также имитировало хорошую звукоизоляцию. В самом деле, даже грозный кремлевский гость не мог заставить замолкнуть или перейти на шепот пьяную соловецкую олигархию. Или — мог?
— Ну, что, Антикайнен, со свиданьицем? — спросил Глеб и без лишнего позерства устроился в кресле.
— И тебе не хворать, — каким-то сдавленным голосом ответил Тойво.
— Да ты садись! — предложил Блюмкин, указывая на стул. — В ногах, как говорится, правды нет.
Сам он легко присел на пустой стол, чуть подпрыгнув и опершись руками о столешницу.
— Да я и так сижу, — пожал плечами финн, но, поколебавшись, все-таки присел на указанное место.
Наступило молчание, и сразу сделалось слышно, что где-то за стенкой кто-то невнятно говорит, кто-то внятно смеется, а кто-то даже подвывает известную песню на неизвестный мотив.
Тойво отчего-то обратил свой взгляд на икону и между делом удивился.
Вроде бы в Соловецких храмах все старые церковные изображения исправлялись и изымались с особой тщательностью. И не мудрено: в тридцатых годах семнадцатого века в новом Свято-Троицком скиту, что возвели на острове Анзер, принял постриг некто Никон.
В те же самые года море «вспучилось» и через сухой колодец выплеснулось в каналы, да так обильно, что затопило нижние этажи монастырских строений, доходя даже до паперти Спасо-Преображенского собора. Явление было необычным, монахи возроптали, что это знамение, а несчастные заключенные предрекали вселенский потоп.
Вероятно, тогда некто Никон и придумал свою реформацию, а потом, сделавшись по-щучьему велению, по-его хотению патриархом всея Руси воплотил ее в жизнь. Двуперстие — претит реформе, троеперстие, или, как это дело стало зваться «щепотка табака», именно то, что нужно. И начать следует именно с Соловков.
И начал.
В середине семнадцатого века патриарх Никон изъявил величайшее желание перестроить Соловки. Нет, конечно, это не касалось тех несчастных, что мариновались десятилетиями в подземельях и ямах, это касалось книг, росписей и икон.
Но не тут-то было: соловецкие иноки в единодушном порыве пошли в отказ. Новоисправленные богослужебные книги, изданные в рамках реформы патриарха Никона, которые тот прислал из Москвы, отправили обратно. Вероятно, с почтовыми голубями, потому как былой соловецкий монах очень быстро побежал жаловаться к царю Алексею Михайловичу, а тот почесал в затылке и не придумал ничего лучше, как отправить на Соловки нового настоятеля монастыря. Негра по национальности. Шутка.
Сторонники «древлеправославной» веры и тут в отказ. Негра искупали в помоях, выщипали бороденку и погнали, плачущего, прочь. А тут уже царев стряпчий Игнатий Волохов в полной, так сказать, боевой готовности с отрядом стрельцов. Все просчитал старина Никон, поэтому не стал терять время, а Игнатию дал свои церковные полномочия «мочить козлов».
Уж тот расстарался: кого пожег, кого в ямы законопатил, а кое-кто сбежал. Однако не долго радовался стряпчий. Те, кто удрал от избиения, пустили слух, что всех монастырских сторонников «мирного стояния за веру» порешили антихристы. Старообрядцы посовещались между собой и приняли решение: Соловки отбить, а Волохова утопить. Карелы — суровые люди. К тому же сюда, на севера, пришли недобитки из сподвижников Степана Разина. Они, наученные горьким опытом и вооруженные военной наукой «стратегией», предложили свой план действий: «тесная» блокада.
А тут еще вспомнились слова преподобного Елеазара Анзерского, которые тот сказал перед своей кончиной аккурат в последний день декабря — то ли в канун Нового года, то ли просто в начало предкрещенской недели. Уже никто не разберет, праздновали тогда Новый год по старинному, еще кельтскому обычаю, а то ли нет. Историки, конечно, скажут — не праздновали. Ну, так на то они и историки, оглобля им в дышло.
Еще в начале века, семнадцатого по подсчетам анахронистов, Елеазар плюнул на церковно-приходские порядки в Соловецком монастыре и ушел в отшельники. Место, как он выяснил к тому времени, пагубное, но решил своим подвигом хоть как-то оградить от налезающей со всех сторон злобной тьмы. Сорок лет в посте, труде и молениях. Ну, людей, как водится, лечил от всяких недугов, советы давал и напутствия. А время помирать пришло, сказал: «Братцы. Стремитесь к Вере. Отвратите веру слепцов, ибо слепцы, даже зрячие, не внемлют, они чтут тех, кто им внимает. Мочи козлов!»
— Мочи козлов! — сказали, наконец, староверы и проникли в крепость. — За героя нашего Рокача!
Волоховские стрельцы сдались, а самого Игнатия утопили.
Хотели, было, старообрядцы и зэков из подземелий выпустить, да не успели: опять набежали монахи, или повылазили откуда-то.
— Все, — сказали они. — Гран мерси вам, повстанцы, за труды ваши ратные, но разбойничков наших не трогайте.
— Да какие же они разбойнички? — удивились недобитые разинцы и карелы с ними. — Это же узники, можно сказать, совести.
— Вот пусть за совесть свою и страдают. На том свете меньше каяться придется.
Пожали плечами ратные люди, сели в лодки и разъехались по своим делам.
Соловецкий архимандрит Илия, которого перед бунтом возвели в этот сан из игуменов, торжественно изрек:
— Все, пацаны! Будем служить Господу, как и раньше служили: монастырь наш устраивать, зэков мучить, и молиться, и трудиться, не покладая рук.
Он-то знал, что царь Михаил Федорович не так давно завещал: «В Соловецком монастыре воеводе не быть, настоятель обители возглавляет защиту всего западного Беломорья». То есть, можно, не дожидаясь репрессий со стороны главы, так сказать, государства, оправить ему грамоту с предложением дружбы и взаимопомощи, радея о крепости всей обороны подотчетной территории. Пусть гражданин Никон с реформами в Соловки не лезет. А в знак признательности часть свободных от вахты монахов будут денно и нощно молиться за государя.
Но не учел архимандрит, что кончилось время царя Миши, теперь другие рулят.
Не прошло и полугода, как лихим кавалерийским наскоком воевода Иван Мещеринов со стрельцами ворвался через урочище Лопушки на остров Соловецкий. Но вместо того, чтобы занять ключевое здание и поднять над ним флаг, стрельцы вместе с командиром начали метаться по острову, вырезая местное население мужского пола и захватывая в полон женское.
Монахи, видя такое непотребство, со всех ног кинулись в крепость,
