некоторые свои записи, а еще она когда-то получила приличное наследство от бабушки, которая при жизни была, очевидно, весьма обеспечена. К слову, по наследству от бабушки Беа получила не только деньги, но и имя — Беатриса, — из-за винтажности которого кто-нибудь другой на месте Беа мог бы страдать. Только не она! Беа обожала свою бабушку. На прикроватной тумбочке у нее стоит их совместное фото.
Беа входит и закрывает дверь. Я поворачиваюсь. Она до сих пор в пижаме — в шортах и футболке с Куртом Кобейном. По ее плечам ниспадают темные прямые волосы, которые на удивление никогда не путаются за время сна.
— Хочу заскочить в душ, пока никто не пришел, — говорит Беа, имея в виду рабочих, которые делают нам ремонт.
Дом у нас старый, и из-за серьезного ремонта в нем сейчас все вверх дном. Внутри полно различных старинных деталей, которые нам безумно нравятся: потолочные медальоны, необычные окна, библиотека с полками во всю стену, лестница для слуг… В них слышится дыхание прошлого. К слову, ванные комнаты и кухня выполнены уже на современный лад — семидесятых годов прошлого века — по милости предыдущего владельца, который безжалостно там все переделал. Поэтому в них не осталось того же шарма, как в остальных частях дома, и теперь мы всё скрупулезно восстанавливаем, чтобы вернуть дому изначальный облик и историю.
На входной двери у нас сейчас установлена сейф-ключница с кодовым замком, чтобы рабочие могли сами приходить и уходить в любое время. К работе они приступают в семь утра, и если мы не успеваем принять душ, нас застают в пижамах. Дом наш рабочие знают как свои пять пальцев, потому что они здесь даже тогда, когда нет нас с Беа. Раньше я об этом не задумывалась, а теперь, в свете событий последних двенадцати часов, начинаю беспокоиться.
Подрядчика нам посоветовал Джош, который нанимал рабочих для ремонта их с Мередит дома — постройки 1890-х годов, в стиле королевы Анны. Как оказалось, они настоящие профи в сохранении исторической целостности старинных домов. И все же Мередит, хоть и была довольна результатом, устала от постоянного присутствия в доме чужих людей. Она говорила, что дождаться не может, когда наконец закончится ремонт, и, когда он завершился, была счастлива убрать ключницу с двери и снова почувствовать себя полноправной хозяйкой. Я же теперь думаю, что нам потом стоит пойти еще дальше и вообще сменить замок. А то кто знает, вдруг рабочие сделали дубликат ключа? От одной мысли, что ключ от нашего дома может быть у кого-то еще, кроме нас с Беа, становится не по себе.
— Есть какие-нибудь новости от Джоша? — интересуюсь я, хотя и понимаю, что время раннее, вряд ли Беа с ним виделась.
Однако, оказывается, виделась, причем только что.
— Он выгуливает пса у себя во дворе.
— И что говорит? — спрашиваю я, попутно отмеряя кофе и насыпая в фильтр.
Так хочется услышать что-то обнадеживающее… Увы, радостного, как выясняется, мало.
— Мередит до сих пор не вернулась.
— И о ней совсем ничего не известно?
— Совсем ничего. Ближе к ночи приезжали полицейские.
— Знаю, я их видела. Что сказали? Как идут поиски?
— Джош считает, что недостаточно активно. Он хочет собрать собственный поисковый отряд, — рассказывает Беа. — Уже обзвонил сегодня утром родственников и друзей, просил откликнуться. Я пообещала, что мы тоже поможем.
— Разумеется!
У меня сегодня как раз выходной, но будь даже рабочий день, я все равно осталась бы и участвовала в поисках, ведь сейчас я нужна Мередит и Дилайле. Мы должны найти их во что бы то ни стало.
Лео
Наши дни
В твой первый вечер дома ты почти все время молчишь. Отвечаешь, только когда папа к тебе обращается. Голову не поднимаешь, на нас не смотришь, говоришь папе «сэр». Он просит тебя не называть его так, но ты все равно называешь, потому что иначе не можешь. Каждый раз при слове «сэр» у папы внутри все надрывается, по глазам видно.
Ты постоянно забиваешься в угол и сидишь там, испуганная до чертиков, не знаешь, что тебе с собой делать, куда девать руки, куда смотреть. Папа предлагает тебе сесть, потому что ему жаль твои ноги, которые, когда тебя нашла полиция, были все в осколках, колючках и мелких камешках. Врачам пришлось вытаскивать все это пинцетом, и пока они вытаскивали, ты даже не вздрогнула, потому что с тобой, видимо, случались вещи и похуже.
Когда папа просит тебя сесть, ты, недолго думая, плюхаешься на пол. Мы на кухне, тут целых шесть стульев, но нет — ты выбираешь пол. Папа делает вид, будто так и надо, — не хочет, чтобы ты чувствовала себя ущербно. Он готовит бутерброды с индейкой, и мы втроем как дураки едим на полу. Еда дается тебе с трудом, потому что два бутерброда в день — это калорий на пятьсот больше, чем ты ела все это время, и в тебя просто-напросто не влезает, хотя ты очень стараешься. Тебя уже, по-моему, вот-вот вырвет, но ты все равно впихиваешь в себя этот несчастный бутерброд.
— Не хочешь — не ешь, — подсказываю я.
Тебе, видимо, и в голову не приходит, что так можно.
Мы доедаем, и когда папа тянется забрать тарелку, ты резко отстраняешься и начинаешь поскуливать, будто тебя сейчас стукнут. Папа замирает. Мы, конечно, оба знаем, что там, где ты была, тебя обижали и ты теперь запугана. Это ясно как день. Но знать и видеть собственными глазами — разные вещи. Только представлю, как тебя бьют, и сразу сердце сжимается от жалости. Я и сам не раз получал в школе. Кто-кто, а я знаю, каково это. Правда, в школе за меня обычно заступаются учителя. В этом тоже есть свои минусы — ведь в итоге и за драку все равно накажут, и опять от одноклассников достанется за то, что «слабак». В общем, прилетает по двойному тарифу. Зато живой, и на том спасибо. А за тебя наверняка и постоять было некому…
Я без конца пялюсь, ничего не могу с собой поделать. Вживую я тебя не помню, видел только на фото и видео. Ты почти не изменилась, разве что выросла, да и то не сильно, а твои маленькие детские зубки теперь большие, желтые и кривые. Волосы выпали клочками. Папа старается эти залысины не замечать, хотя не заметить их трудно — дети ведь не должны быть лысыми.
Позже я спрашиваю папу, почему ты
