соревнующихся пытались отнять друг у друга блюдо так, чтобы не уронить лежащее на нем мясо.
День клонился к закату, когда Сестра поднялась с места и, по праву старшей женщины рода, сняла белую занавесь, разделявшую Ойгора и Эркеле. В одиночестве она унесла ткань в аил и закрепила над ложем. Теперь никто, кроме супругов, больше не посмеет касаться этой ткани, ставшей символом новой семьи. Умрет один из них – половину навеса отрежут и отдадут ему на небесные пастбища. Уйдет другой – унесет оставшуюся часть. Там, в краю вечной жизни, соединят они разорванный навес в одно целое, снова став мужем и женой.
Когда Сестра закончила с тканью, Ойгор и Эркеле под очередную песню гостей привязали красные и белые полоски материи на растущий за аилом куст жимолости – на счастье. Затем Эркеле встала на колени перед аилом, лицом к гостям. Ойгор с Сестрой устроились по обе стороны от нее. На месте Сестры, конечно, должна сидеть мать Эркеле или другая родственница, но теперь это был единственный способ соблюсти обычаи.
– Я отдаю ее, – промолвила Сестра, заплетая половину волос невесты в косу.
– Я беру ее, – ответил Ойгор, заплетая вторую косу.
Он протянул Эркеле руки, и она наконец смогла коснуться теперь уже мужа, которого почти и не видела во время пира. Их проводили в аил радостными криками и новыми пожеланиями.
Ойгор принялся разжигать огонь в очаге, а Эркеле восхищенно разглядывала спадающий мягкими волнами белый навес. Слышались голоса расходящихся по домам захмелевших гостей. Эркеле перевела взгляд на ложе, которое теперь стало намного шире, и поняла, насколько вымоталась. Всеобщее внимание утомило ее. Хотелось растянуться на шкурах и вздремнуть.
– Мы им нравимся, да, Ойгор? – спросила Эркеле.
– Кому? Гостям? – усмехнулся Ойгор. – Не уверен. Во всяком случае, не всем.
– Но они были довольны, – не поняла Эркеле.
– Конечно. Они поели, выпили и повеселились. А чья свадьба – по большому счету и неважно. Иди-ка сюда.
Эркеле подошла.
– Возьми вот это блюдо и покорми огонь. Это крестец – лучший кусок барашка. Вы должны подружиться – моя жена и очаг моего дома.
– Ну да, – серьезно согласилась Эркеле. – Мы ведь с ним близко не знакомы. Люблю ваши обычаи. Они интересные, и в них есть толк.
– Как и в твоих речах. Ты очень хорошо теперь говоришь, Эркеле. Скоро станешь обычной женщиной, такой же, как остальные в стане. Это даже немного грустно, моя таёжная дева.
Он привлек ее к себе. Эркеле положила голову ему на плечо, и они вместе смотрели на пожирающий подношение огонь.
– Хочу попросить, но боюсь, что откажешь, – жалобно сказала Эркеле.
– Посмотрим, – мирно ответил Ойгор.
– Сестра сказала, ты наутро обрежешь мне косы. – Ее голос перешел в испуганный шепот. – Я видела, как у нее под той штукой, которую она носит на голове… Можно не делать этого?
– Я сам не хочу. Но так принято. И волосы, знаешь… Заполучив хотя бы одну волосинку, плохой человек может сделать тебе зло, навести порчу.
– Какую порчу? – переспросила Эркеле. – У мужчин длинные волосы.
– Мужчины не вынашивают детей. Мужчины не хранят очаг. Ты теперь – солнце этого дома, Эркеле. Погаснешь ты – угаснет род, – неуверенно возразил Ойгор.
Эркеле почувствовала эту неуверенность и ухватилась за нее.
– Пожалуйста, – просила она, заглядывая в его глаза, – давай скажем, в краю, откуда я родом, считают, что в волосах – сила человека. Давай скажем, что я даже ни разу не укорачивала их.
– Я подумаю до утра. – Ойгор кивнул. – Все равно мы не как все. Странностью больше, странностью меньше…
Посреди ночи Ойгор поднялся с ложа, поспешно натянул штаны и вышел наружу. Он стоял, разглядывая струйки дыма над спящими аилами. В темной дали белели вершины, подпирающие черное звездное небо. Ночь была уже холодна. Тем слаще оказалось тепло Эркеле, когда она бесшумно подкралась сзади и прижалась к нему нагим телом.
– Вернись в дом, простудишься, – велел он резче, чем хотелось бы.
– Что такое? – Она не двинулась с места.
– Эркеле. – У него перехватило горло. – Шрам у тебя на руке. На левой, выше запястья. Откуда он?
– Не помню, – глухо ответила она.
– Он не старый. Я разглядел в свете очага. Когда в тот первый день я помогал тебе одеться, этого шрама не было. Откуда? Я тебя спрашиваю.
Его голос звенел металлом. Нежное тепло исчезло, лишь качнулся полог на входе в аил. Ойгор вошел вслед за Эркеле, краем глаза заметив, что она сжалась в комок на ложе, завернувшись в одеяло. Он спокойно прошел к той стене аила, возле которой лежало охотничье снаряжение, и подобрал с пола длинный нож в деревянных ножнах, но вынимать не стал. Теперь он глядел на Эркеле прямо, и она задрожала под его жестким взглядом.
– Наверное, я всегда знал это, – с горечью сказал он, охваченный одновременно и жалостью, и злостью, и страхом. – Что же ты не сказала мне правды? Что же ты обманом получила мое сердце? Зачем я тебе?
– Ойгор, я не лгала, никогда не лгала! – взмолилась Эркеле.
Он уселся на ложе, и Эркеле испуганно отползла от него подальше, поглядывая на небрежно брошенный на подушку нож.
– Дай взглянуть. – Он протянул ладонь, и Эркеле поспешно выполнила приказ.
Розовый шрам обнимал руку подобно браслету, к запястью от него спускались рваные полосы.
– Слишком много на вас, женщинах, ткани. Складки, юбки, рукава до кончиков пальцев, – мрачно подвел итог Ойгор. – Нетрудно спрятать.
– Прогонишь теперь? – простонала бедная Эркеле.
– Прогоню? – Его глаза недобро блеснули. – А если убью?
– Два раза не убил. Зверя не убил – человека не станешь.
– Да, – согласился Ойгор. – Пожалел рыжую рысь, голодную, раненую – получил рыжую невесту, хитрую, лживую.
Эркеле разрыдалась.
– Что ты хочешь, женщина нижнего мира? Дух мой? Жизнь?
– Только твою любовь, и чтобы у меня был дом, – сказала Эркеле, захлебываясь рыданьями. – Я не знаю, где вход в нижний мир. Я никогда там не была и не видела людей, о которых ты рассказывал. Я просто боялась говорить правду, потому что не хотела потерять тебя.
– На что же ты надеялась? На мою глупость? На то, что я не соединю вместе окружающую тебя таинственность, тот случай и твой шрам?
Никогда, никогда бедная Эркеле не подозревала, что он может говорить так зло и холодно.
– Я просто ждала, когда полюбишь меня так, что станет неважно, кто я.
– А я и люблю тебя так. Но кем бы ты ни была, ты скрыла правду. Так отвечай теперь, кто ты такая?
Утерев слезы, Эркеле заговорила дрожащим, прерывающимся голосом. Ойгор слушал, не спрашивая, не перебивая, а с первыми лучами солнца вышел из аила, отвязал лошадь и ускакал. Нож остался лежать на подушке.
Глубоко в древней Тайге, там, где деревья растут, не зная топора, там, где обитает лишь зверь, из недр земных поднялось озеро. Вода в нем – бирюзы голубой, как воды Великой реки. Берега его – сплошь болота да поваленные временем кедры. На дне его видно дыхание Тайги. И от каждого того выдоха новое яркое пятно бирюзы по дну стелется.
Вода в том озере – слеза гор. Чистая, целебной силы полная. Бережет Меш Ээзи озеро от глаз людских, от человеческой жадности да от тех, кто берет, не отдавая ничего взамен. Но не жаден Дух Тайги, не прячет живительную влагу для себя одного. Всякий зверь, заболев, знает, какую траву найти. Всякий зверь, умирая, ведает, на какие прийти берега. А коли достало сил найти дорогу – исцелит озеро и новой жизнью прежде хворое тело наполнит.
Известно о дивном озере и посвященным людям, но никто из них не смог отыскать его. Слуги Меш Ээзи стерегут все пути, сбивают с толку и путают. В дне пешего хода от озера, под солнцем, на прогалине лежит плоский камень – он всегда теплый, днем и ночью, летом и зимой. На этом-то камне и оставляют люди больных и угасающих. Кто жизни недостоин – того найдет семья к утру хладным на камне. Других же не увидят родные никогда.
Светлого, безгрешного
