газете Ami du Peuple писал, что не удивится, «если через двадцать лет в Париже не останется ни одного рабочего, который знал бы, как изготовить шляпу или пару обуви» (Le Bourhis 1990: 48). Впрочем, уже в 1792 году Пьер-Луи Редерер заявил, что французская индустрия экспортирует шелк в количествах, не виданных ранее (Ibid.: 48). Такая скорая «реабилитация» шелковой индустрии была связана, в первую очередь, с существенной ролью этой отрасли и в целом индустрии роскоши во французской экономике.
Как ни парадоксально, предпочтение одеждам Старого режима, спрос на которые как раз и обеспечивал процветание шелкового производства, отдавал один из наиболее ярких деятелей революции – Максимилиан Робеспьер. Его можно было видеть в напудренном парике, облаченным в шелка ярких цветов с богатой отделкой (Ibid.: 55). На сформированном в придворном обществе вестиментарном языке такой костюм указывал на атрибуты власти и социального положения, являвшиеся знаком делегирования королем тех или иных полномочий служащим, составлявшим его политическое тело. Казнь же Людовика XVI в январе 1792 года ознаменовала собой нивелирование значений всех дорогостоящих нарядов и отделок, количество и изысканность которых фиксировала степень удаленности от короля как от источника власти и свела их ценность лишь к декоративности. В качестве пережитка она продолжала отсылать к семантике высокого социального положения, к которому и апеллировал костюм Робеспьера, в период революции бывший скорее исключением. Как пишет Э. Рибейро, облик большинства мужчин того времени можно охарактеризовать как нечто среднее между вычурной изысканностью Робеспьера и неопрятной внешностью Марата: собираясь в «зале для игры в мяч», представители третьего сословия были одеты в простые куртки и рединготы (Ribeiro 1995: 85).
Нивелирование символической составляющей костюма в период революции, выразившееся в отмене ливреи Учредительным собранием в 1789 году, способствовало выдвижению утилитарного принципа в одежде. В инициированном Народным и республиканским обществом искусств (Société Populaire et Républicaine des Arts) и представленном Конвенту 22 апреля 1794 года тексте «Размышления о преимуществах изменения французского костюма» (Considérations sur les avantages de changer le costume français) говорилось, что «одежда перестала быть чисто утилитарной, оказавшись объектом репрезентации. Движимая в своем развитии прихотями вкуса и фантазией, она стала средством различия между благосостоянием и социальным положением. Посему костюм должен быть реформирован, чтобы вернуться к своей изначальной цели и идеям равенства <…> Принимая во внимание эти соображения, Народное и республиканское общество искусств считает своим гражданским долгом осуществить реформу наших платьев»[26]. Уже в мае 1794 года Комитет общественного спасения (Comité de salut public) пригласил к сотрудничеству Ж.-Л. Давида, чей проект национального костюма был навеян преимущественно греко-римским стилем и выражал «восхищение республиканскими идеалами этих обществ прошлого» (Lee 2005), однако не нашел отклика среди масс. Этот проект получил распространение лишь среди преданных учеников живописца и кадетов Колледжа Марса (L’ecole de Mars), которые носили разработанный Давидом костюм в июне 1794 года[27].
Точку в проекте по созданию национальной униформы поставил один из декретов Конституции 1795 года, согласно которому «члены новой Директории, заменившей Конвент, как и все государственные служащие, должны были появляться в официальном костюме во время исполнения своих служебных обязанностей» (Le Bourhis 1990: 55). Параллельно с возрождением костюма в качестве маркера социального положения, то есть «классовой» униформы, полицейским указом от 16 брюмера IX года (7 ноября 1800 года), запрещавшим женщинам носить брюки без специального разрешения (Perrot 1996: 20), были восстановлены гендерные различия в костюме, на заре Революции тяготевшие к нивелированию. В сентябре 1789 года «Журнал новых мод» (Magasin des modes nouvelles) так откликнулся на повсеместное распространение рединготов и платьев для верховой езды в цветах, отсылающих к униформе Национальной гвардии: «мы все стали солдатами» (Ribeiro 1995: 85). Несмотря на, казалось бы, «провал» проекта по созданию национального костюма, Французская революция не прошла для истории костюма бесследно, став, как полагает Э. Рибейро, определенным катализатором вестиментарных и культурных изменений (Ibid.: 83). Тенденции к преобладанию утилитарного принципа в костюме, который Народное и республиканское общество искусств стремилось «сверху» внедрить в костюм в 1780-х годах, уже были намечены естественным путем развития моды в связи с распространением во Франции английских мод. Трудности в идентификации социального статуса носителя по его костюму, имевшие место накануне Революции, уже приводили к тому, что было практически невозможно отличить слуг от господ. Если в Париже «рыночные торговки, приветствуя королевскую семью в Версале накануне революции, были одеты в шелка, кружева и бриллианты» (Quicherat 1877: 620), то в Лондоне, как замечает аббат Леблан в «Письмах об английской и французской нации», все наоборот: «господа одеваются как пажи, а герцогини копируют своих горничных» (цит. по ст.: Ribeiro 1991: 329). Поэтому проект национального костюма имел в качестве предпосылок существующие вестиментарные реалии, характеризующиеся размытостью границ как между классами, так и между полами.
Можно сказать, что основу принципов функциональности, удобства и комфорта, которые стали преобладать в одежде в 1780-х годах, заложил в том числе и теоретический дискурс Энциклопедии и Просвещения в целом, который обратил внимание на одежду и ее роль в общественной жизни индивида. Корреляция развития общества и костюма рассматривается в статье Энциклопедии (1766) «Одежда» (L’Habit) на примере республиканского Рима, где отсутствие различий как между полами, так и между сословиями относится к периоду заката республики, тем самым определяя период, когда семантика модного платья освобождается от социальных значений, указывавших на место индивида в обществе. По мнению авторов статьи, именно в конце республиканского периода одежда перестает быть чисто утилитарной, приобретая иные значения, другими словами, модные. Программный документ Народного и республиканского общества искусств, «Размышления о преимуществах изменения французского костюма», во многом повторяет ход мыслей этой энциклопедической статьи, обнаруживая общее между вестиментарными системами Франции того времени и поздней Римской республики. Если в Энциклопедии словами М. де Бюффона лишь констатируется, что «современный способ одеваться наименее всего соответствует природе», то авторы «Размышления…» призывают к реформе костюма, а точнее к созданию национальной униформы на основе такого соответствия. Платье перестало быть средством социальной репрезентации – и реформирования костюма путем директив «сверху». Как следствие, государственные инструменты контроля становились все менее эффективными в отношении все более преобладающих «модных» значений, не предполагающих социальную обусловленность своей семантики.
В придворном обществе индивидуальное вестиментарное высказывание монарха получает статусное прочтение, которое по мере становления политического тела государства способствует все меньшей зависимости костюма от модных коннотаций. Они, в свою очередь, постепенно переходят в сферу неформального платья, освобожденного от статусной семантики. Утилитаризм в костюме, появившийся во французском обществе благодаря английскому влиянию, достиг пика своего развития в эпоху Французской революции, обозначившей крах вестиментарной системы Старого режима.
