А в общем-то не знали ничего.
— У меня последний вопрос. О мертвой женщине. — Огестам уже опоздал на следующее совещание. — Кто она?
Женщина с объеденным лицом. У нее должно быть имя. Она должна быть кем-то.
— Мы не знаем. Пока. Не знаем, кто она была.
Вздох.
Огестама мало волновала манера Гренса вздыхать и вносить поправки.
Вздоха для него было недостаточно, чтобы обозначить разницу между кто она и кто она была.
— Когда? Когда мы будем это знать?
Эверт Гренс слегка наклонился вперед, словно желая подчеркнуть важность своих слов:
— Думаем узнать к вечеру. Кинолог говорит, что собака учуяла на месте слишком много запахов и потеряла след в туннеле, метров через пятьдесят. На одном из этих чертовых перекрестков, где встречаются и соединяются разные системы туннелей. Но собака нашла там множество предметов, которые сейчас изучает Крантц и которые могут иметь отношение к трупу. — Он посмотрел на Огестама и еще сильнее наклонился вперед. — Кроме того… — Он повернулся к Свену. — Свен видел ее раньше.
Свен Сундквист развел руками:
— Я видел ее лицо и уверен, оно мне знакомо. Возможно… возможно, я даже говорил с ней.
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего. Просто у меня такое ощущение. Ты ведь знаешь, как это бывает. Множество людей… знаешь только одно: они тебе знакомы. Но не знаешь ни кто, ни почему, ни откуда. — Он посмотрел на свои часы: — Прошло почти четыре часа с тех пор, как я стоял возле койки в больнице Святого Георгия. И все это время я думал о ней. Мы точно встречались.
Ларс Огестам кивнул. С ним было так же. Проработав несколько лет в прокуратуре, он уже смешивал давние и недавние впечатления, здоровался в городе с людьми, которые, вне всякого сомнения, сидели перед ним на судебных разбирательствах, но зачастую не помнил ни имен, ни обстоятельств. Это были потерпевшие, или свидетели, или присяжные, и его действия, вероятно, каким-то образом отразились на их жизнях, опять-таки безымянных.
Прокурор снова посмотрел на часы. Еще пятнадцать минут. Он поблагодарил, поднялся и вышел.
Поэтому он не слышал, как зазвонил телефон и как чертыхнулся Эверт Гренс, отчаянно стараясь не смотреть на аппарат.
— Третий раз! Ну что это такое? Третий раз коммутатор пропускает звонок, хотя я заблокировал вход.
Телефон продолжал упорно звонить. Херманссон и Свен Сундквист считали сигналы, разбирая перед уходом свои записи.
Звонки не прекращались.
Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…
Гренс хлопнул ладонью по столу и снял трубку.
Возможно, дело в том, как он молчал. Человек на другом конце провода говорил уже несколько минут, а он не отвечал ни слова.
А возможно, в том, как он положил трубку, глядя в пространство перед собой, и вышел из кабинета, по-прежнему молча.
Херманссон и Свен Сундквист переглянулись, как переглядываются люди, угадывая, что произошло нечто очень серьезное, безмолвное и покуда им непонятное.
Он словно бы отключился, молча, без единого слова и жеста.
Свен Сундквист отложил блокнот и пачку бумаг на диван и выбежал следом. Спина Эверта мелькнула в коридоре и исчезла в его, Свена, собственном кабинете.
Комиссар сидел за столом, все так же глядя в пространство перед собой.
Свен Сундквист вошел к себе, чувствуя, что он здесь лишний. Странное чувство, будто кабинет вдруг стал чужим.
— Эверт?
Свен хотел расшевелить его, взять за плечи, обнять. Но с Эвертом Гренсом так нельзя. Нельзя, и всё.
— Эверт… как там?
Двенадцать лет. За годы работы Свен сблизился с Гренсом, насколько это было возможно. Случалось, Эверт приоткрывал ему свою личную жизнь, намеками, из своего рода солидарности.
Но никогда еще Свен не видел своего начальника таким.
— Эверт, я сейчас уйду. Оставлю тебя в покое. Если что — я в твоем кабинете.
Эверт Гренс не умел шептать. И все же, когда Свен был уже в коридоре, прошептал:
— Обследование.
Свен Сундквист замер. В двух, может, в трех метрах от двери. Глухие звуки, похожие на слова, — неужели они донеслись из кабинета?
— Обследование Анни. Они дадут ей наркоз. Как обычно.
Свен не шевелился, опасаясь, что остатки Эвертова голоса пропадут, если встретятся с посторонним звуком.
— Кажется, все насмарку.
* * *
Эверт Гренс неподвижно сидел в машине. Нужно торопиться, а он не вставил ключ в зажигание, не отпустил ручной тормоз и не взялся за руль.
Двадцать семь лет назад она упала головой под колеса его машины.
В гараже полицейского управления было темно и тихо. Группа из шести-семи коллег, пешком направлявшаяся к лифту, не видела комиссара, закрывшего лицо ладонями.
Сегодня его впервые не будет рядом с ней во время обследования.
Он прислонился к окну, висок коснулся холодного стекла.
Все эти долгие годы, а в итоге речь идет об одном-двух паршивых мгновениях.
Можно все делать правильно. Это не имеет значения. Жизнь пролетает за несколько считаных секунд.
И если ошибиться в эти окаянные секунды, все остальное как бы и не существовало.
— Ты же знаешь, обследование необходимо, Эверт.
— Я не понимаю.
— Ты знаешь.
— О чем ты?
— Я не могу повторять по сто раз.
— Можешь, пока я не пойму.
— Это единственный способ, Эверт. Когда нужно поставить диагноз пациенту, живущему растительной жизнью.
Больше он ничего не помнил из разговора. В первый раз молчал. Потом доктор позвонил снова, и они разговаривали целых десять минут, но Эверт ничего не смог бы повторить.
Только это. Единственную формулировку.
Пациент, живущий растительной жизнью.
И все-таки она жива! Анни жила в санатории после нескольких лет, заполненных операциями. Он сам носил ее вверх по лестнице, и она в первый же вечер ждала его в инвалидном кресле и ворковала, он воспринимал эти звуки как смех. У нее было много красивых платьев, и она всегда была аккуратно причесана, и каждый раз они молча сидели рядом у окна и следили за кораблями, скользящими по воде. Черт побери, она жива!
Он покинул темноту крунубергского гаража, увяз в сугробе, ненароком выросшем между тротуаром и проезжей частью, выбрался из заноса и постарался побыстрее выехать на обледенелый асфальт.
Движение было не слишком оживленное, мороз вынудил многих оставить машины в гараже, воспользоваться автобусами или просто сидеть дома.
