дыхание сильно изменилось. Я думаю, ты должна пойти сейчас к нему, – сказала она.
Я сделала сорок шагов от своей спальни к комнате, ставшей хосписом.
Когда я потянула в стороны раздвижную дверь, его лицо было обращено к ней. Он смотрел прямо на меня. Я слышала дыхание, которое, я знала, было его последними вдохами.
Ох, любовь моя.
Я забралась к нему в постель. Одинокая слеза появилась в уголке его глаза.
– Прости меня. Я заставила тебя ждать. Я заснула. Но сейчас я здесь. Я здесь.
Он ждал, чтобы я побыла возле него. Я поцеловала его в слезинку. После этого было еще лишь несколько вдохов. Они были неглубокими, слабыми, а затем стихли. Я лежала рядом. Я вдыхала новый воздух, воздух, в котором больше не было его.
Он ждал меня, так же, как ждал тогда во Флоренции, стоя возле фонаря под зимним дождем. Он покинул этот мир с тем же присущим его характеру упорством в своей любви, и я ничего не могла поделать с ощущением, что он говорил мне, что снова будет ждать меня и в следующем мире.
Я долго лежала там в тишине. Воздух был тяжел от моего стучащего пульса. Я поцеловала его еще раз. Может быть, мне стоило убедиться в его физическом уходе. Прошло двадцать минут. Дыхания не было. Наконец я почувствовала себя достаточно собравшейся для того, чтобы встать. Я была готова отважиться сделать первый шаг в новую жизнь. Я должна была сказать своей дочери, что ее папы больше нет.
Я повернула ручку двери, ведущей в мою спальню. Было немногим более семи часов утра, и солнечный свет мягко заливал комнату. День продолжался.
– Милая.
Я погладила ее по спине. Мне не хотелось ее будить, потому что когда это произойдет, ее жизнь полностью изменится. Слова вязли у меня во рту, словно состояли из клея. Слеза Саро по-прежнему была на моих губах. Но я усилием воли заставляла себя двигаться вперед, поскольку то, что случится дальше, то, как я буду справляться со всем отныне, останется с ней на всю ее жизнь.
– Зоэла, amore, – я обняла ее и поцеловала в щечку. – Зоэла.
Она отвернулась. Я снова поцеловала ее. Я хотела перенести ее из состояния сна в реальность как можно мягче. Это утро она будет помнить всегда.
Когда ее глаза достаточно открылись, а она свернулась возле меня так, как мы делали много раз с момента ее рождения, я сказала:
– Баббо умер, солнышко.
– Когда? – Ее глаза были едва открыты.
– Пока ты спала. – Она смотрела на меня безэмоционально, совершенно не понимая. – Я думаю, мы должны спуститься вниз и увидеться с ним. Он хочет, чтобы мы с ним попрощались. – Она не протестовала. Я посадила ее к себе на бедро, и мы пошли вниз.
Когда мы спустились, я сделала все то, о чем говорила мне сотрудница социальной службы. Зоэла почитала стихи. Положила ему на грудь цветок. Мы сказали ему, что любим его. Дважды я убеждала ее, что он не просто спит. Как бы тяжело это ни было для меня, я ее не торопила. Весь процесс занял пятнадцать, может быть, двадцать минут. Потом я ей сказала, что ее дедушка и бабушка ждут в другой комнате. Дедушка отвезет ее позавтракать. Она может выбрать куда.
Я просидела с Саро еще один час. Потом позвонила Нонне.
– E andato via. – Он ушел, – сказала я.
Она взвыла прежде, чем я успела сказать еще хоть слово. Затем в трубке стало тихо. Мне было слышно, как она плакала на том конце провода. Тишина объединила нас, и мы находились в ней до тех пор, пока она не спросила, как себя чувствует Зоэла.
– Cosi cosi[35], – ответила я и позволила тишине снова захватить нас.
Потом я услышала, как она встает, двигая стул по керамической плитке пола на своей кухне.
– Я собираюсь пойти в церковь помолиться. Все теперь в руках святых.
Логика смерти взяла верх. Я звонила своей свекрови на Сицилию и разговаривала с ней каждый день. Она рассказала мне про сон, в котором ей явился Саро, и о том, кто в ее сицилийском городке заходил выразить соболезнования. Эти короткие, трехминутные разговоры были тяжелыми, и всякий раз она спрашивала меня об организации похорон. На Сицилии в сельской местности мертвых хоронят в течение двадцати четырех часов. С момента смерти Саро Нонна все время спрашивала, где же он. «Ma dov’e il suo corpo? – Но где же его тело?» Она не могла себе представить своего сына, застрявшего в чистилище, в пространстве между смертью и последним пристанищем в чужой стране. Она не могла себе представить его тело, отданное незнакомым людям, его американскую жену, даже неуверенную в том, где оно находится. Все, что я могла ей сказать, только то, что было известно мне самой. Что его прах можно будет забрать или заказать доставку домой через десять дней, что похорон не будет – вместо них назначена служба поминовения через неделю. Я старалась объяснить концепцию поминовения на итальянском женщине, для которой таких ритуалов не существовало априори. Она по-прежнему спрашивала, где его тело.
Я ей еще не сказала, что частично привезу его прах в Италию – последнее обещание, которое я ему дала. Не сказала, потому что еще не знала подробностей. Мне нужно было время, чтобы все организовать. Более того, я не была уверена относительно сроков, когда я перестану беспокоиться о том, что нужно выйти из дома, не говоря уже о том, чтобы выехать из страны, да еще и с дочкой.
Я не могла вообразить себе даже приготовление обеда.
* * *
Я включила газ и зажгла крошечный огонек во всей этой темноте. Я хотела возжечь огонь во имя моей скорби, я хотела вернуть его обратно. Может быть, вода, закипающая в кастрюле, вернет мне его, даже если на секунду.
Стоя на кухне Саро, я краем глаза увидела свою семью, собравшуюся за обеденным столом в гостиной. Они обсуждали тонкости похорон, подводили итоги касательно больницы и домашнего хосписа и уточняли детали поминок. Они делали это бодро и энергично, в то время как я с трудом могла выпить стакан воды.
Ранее тем же утром моя мачеха постучала в двери моей спальни, после того как Зоэла ушла в школу.
– Да, входите.
Обри, полтора метра ростом, появилась в дверном проеме, держа чашку ромашкового чая.
– Я заканчиваю итоговую версию очерка жизни Саро для программы поминок. Ты не хочешь
